Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха

Интеллектуальная диктатура Морраса обладает всеми признаками аморальности диктатур, не имея при этом принудительных средств осуществления. Она приносит в жертву своей безмерной гордости только совесть, невидимый труп которой, увы, не воняет, подобно другим. Впрочем, почему получается так, что Моррас, столь ловкий и сильный в искусстве убеждать, убеждает не обращая (в этимологическом смысле этого слова) или обращает только в свою веру? Почему, опровергая ложные идеи, он также выхолащивает правильные, делает их бесплодными? У этой тайны есть только одно объяснение. Дух теории Морраса абсолютно лишен какого бы то ни было милосердия, я имею в виду христианское милосердие, он обделен им, он чужд ему. Конечно, доктринер Моррас мог бы здесь привести массу цитат, ибо, верный своим правилам, он подготовил надежную аргументацию по важнейшему вопросу, стоящему в самом центре хрупкого построения, с помощью которого моральная теология не без труда увязывает милосердие со справедливостью. Пусть доктринер сам разбирается с теологом! Я говорю о духе учения Морраса. Неоднократно бывало, что идея учителя выходила из-под его контроля. “Но меня не так поняли!” – заявлял он в таких случаях. Я думаю, что мы несем ответственность не за то, как нас поняли, а за то, как нас любят. <…>

Новое поколение учеников Морраса смеется над гуманным пацифизмом, но оно будет ползти на животе до Мюнхена, чтобы преклониться там перед пацифизмом диктатора, оно будет обзывать “вояками” и “кровопийцами” генералов, которые настолько жестоки, что подвергают опасности Муссолини и столь ценные завоевания Империи. В конечном итоге эти отвратительные противоречия начинают приносить свои плоды, и лозунг “всеми средствами” все больше выступает в качестве пагубного инструмента внешней политики. Лишь Моррас способен представить себе то, что его яростные призывы к инстинкту самосохранения будут забыты, как только ему вздумается вновь бросить военный клич по поводу Польши или Румынии, что можно безнаказанно клеймить немецкое варварство в 1914 г., а сегодня оправдывать бомбардировки Мадрида и Барселоны с помощью аргументов, которыми раньше пользовались немецкие теоретики глобальной войны».

Вердикт: «Если Франция должна погибнуть, ответственность за преступление и позор должна пасть равно на всех, и в первую очередь на тех, кто, предвидя их, извлек в этом мире выгоду из своей прозорливости, отказываясь признавать ее опасные последствия. Я сказал – преступление и позор. Ибо, если мы рассмотрим ту высоту, на которую Шарль Моррас сам себя вознес, ту ответственность, которую он на себя взял, ту удачу, за которой он постоянно гонится, за которой он всегда гнался с яростной ясностью ума, стремясь не только восстановить одну Францию против другой, принести в жертву Национальному Союзу союз гражданский, но и непоправимо потрясти сознание Франции, заставить ее усомниться в своих правах, унизить ее, оскорбить, опошлить вечной цензурой, цензурой безжалостной, диктатурой цензуры, которая намерена контролировать все вплоть до преданности наследникам престола, навязывает преданным монархистам фикцию, аналогичную иллюзии Реальной страны – законный Король в Брюсселе, французская монархия на улице Вернёй (в квартире Морраса – В. М.), – что означает, что роялисты нового поколения любят своих государей в лице Морраса, как мы любим в боге своего ближнего, – я сказал, что в его положении остается выбирать лишь между успехом и бесчестьем.

Конечно, можно сделать вывод, что мы приписываем Шарлю Моррасу историческую роль, которая не будет признана историей. Увы, это более чем верно: его мысль ничуть не подтверждается фактами. И именно потому, что его идеи так и не были доведены до конца, осуществлены на практике и даже ни разу не были подкреплены действием, часть из них стала разлагаться у нас на глазах, отравляя воздух».

В сокращенном русском переводе памфлета отсутствует примечательный сюжет – апология Генриха графа Парижского как истинного монарха, «рыцаря» и «христианина», противопоставленного «Action française»[377]. Пройдет год, писатель переедет в Бразилию – и объектом его упований станет Шарль де Голль. Другой Шарль – Моррас – продолжит оставаться объектом его яростных инвектив, но это уже выходит за хронологические рамки нашей книги.

«Насмешка горькая обманутого сына»… но «отец»-то не считал себя «промотавшимся»! «Моррас – человек надежды», – напомнил «отчаявшемуся» Бернаносу Авар де ла Монтань в L’AF. В том же духе высказался Бразийяк в «Je suis partout».

Из многочисленных обличений Морраса я выбрал «Мы, французы» в силу как яр(к)ости текста, так и известности, в том числе в России, его автора. Спорить с осуждением «натуралиста» Морраса католиком Бернаносом нет смысла – это вопрос веры. В идейном и политическом противостоянии каждому естественно считать себя правым, а оппонента – заблуждающимся.

III.