Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха

Споры генералов и политиков в основном сводились к матчасти – достаточно ли было танков и самолетов, правильно ли расходовались военные ассигнования, реже – к вопросам стратегии и тактики, а также экономического, промышленного и финансового потенциала. Из обсуждения почти выпал моральный, человеческий фактор поражения – применительно к личному составу, а не командованию. Дело не только в известном принципе «города сдают солдаты, генералы их берут». «Энтузиазм – в этом вся наша французская раса. Войско лучше, чем любая другая масса [людей], знает, как вдохновлять себя и стремиться к успеху», – восклицал в 1933 г. военный писатель капитан Регер в неоднократно переиздававшейся книге «Моральные силы», посвященной маршалу Петэну[421]. Трудно было признать, что армия вступила в войну деморализованной, не желавшей воевать, не говоря об отсутствии «вкуса к битве» (выражение Вейгана), присущего немцам. Об этом много писали люди, видевшие ситуацию изнутри, – вроде Массиса, которого я цитировал выше. Приведу свидетельство писателя и ветерана Первой мировой Анри де Монтерлана, участвовавшего в кампании мая – июня 1940 года в качестве военного корреспондента:

«Бойцы, боявшиеся убивать. Очкастые лейтенанты, терявшиеся под своими касками. <…> Люди, получившие три нашивки, потому что они были священниками, и две нашивки, потому что имели дипломы. Штабные паразиты, великолепные в грабеже. Командиры, знавшие, как выиграть битву при Аустерлице по карте 1: 80000. <…> Офицеры запаса, командовавшие не потому, что родились командирами, а потому, что имели хорошую память. Офицеры на действительной службе, командовавшие не потому, что отличались стойким характером, а потому, что заработали хорошие характеристики, которые обычно доказывают как раз отсутствие характера. Вояки, боявшиеся всего – собственного начальства, чужого мнения, завтрашнего дня, законов, Бога, смерти, жизни. Лже-спортсмены, которые задыхались, пробежав шестьдесят метров. Лже-скауты, не умевшие разжечь костер. <…> Лже-“качки” с накладными плечами и искусственным загаром. Общество, где всё было обманкой, всё делалось для красивой фразы, для киносъемки, для репортажа. Общество, пустое внутри и развалившееся, как карточный домик, от первого удара. <…> Так закончились двадцать лет пофигизма и бессилия»[422]. «По сути эта война ничем для нас не является, – говорил тот же герой из «Блудных сыновей» Мариа. – Мы воюем не за Польшу, которая в прошлом году нас предала, не за мировую цивилизацию, которая с каждым днем становится все глупее. Мы воюем даже не за Францию. Франция офицеров – не Франция солдат. Франция рабочих – не Франция хозяев. Фразы в духе Барреса уже бессильны»[423].

День 16 мая 1940 г., всего через неделю после начала кампании Вермахта на западе, вошел в историю Франции как «день великого страха». Призыв властей уходить от немцев – при полной неподготовленности к эвакуации – вызвал панику и массовый исход из угрожаемых районов населения, к которому присоединились бельгийцы. «Никто не направлял поток беженцев, никакая человеческая воля не стремилась хоть в какой-то мере организовать его. Правительство уже тогда как будто перестало существовать. На глазах у всех рушилась система, весь строй страны, создававшийся веками. Власти на местах либо потеряли всякий авторитет, либо сами бежали первыми и, пожалуй, не столько от приближавшегося врага, сколько от своих же французов, словно боясь ответственности перед ними. Ведь они на местах представляли правительство. Но что могли они дать населению!»[424] Результатом стала не только полная дезорганизация власти, но и коллапс транспортной сети, лишивший армию свободы передвижений и маневра. Теперь под влиянием вестей о прорванном фронте премьер приказал учреждениям немедленно готовиться к эвакуации из столицы. В центре Парижа стоял дым: в министерстве иностранных дел жгли архивы. Присутствие министров-атеистов во главе с Рейно на молебне о даровании победы в Соборе парижской богоматери стало бы предметом для шуток: «Он перед боем знал, что слабо́ им. Молились строем – не помогло», – не будь ситуация столь критической. «Третья Республика умерла 16 мая, в день, когда немецкие танки прорвали линию обороны, – сделал вывод историк Р. Турну. – Остальное свелось к неизбежным похоронам режима, начисто лишенным величия»[425].