Шарлатан

Весна для Фишбейна оказалась тяжелой. Сильная простуда, которую он перенес, осложнилась параличом лицевого нерва, отчего пол-лица у него онемело и «обвисло наподобие брылей у английской гончей». В Ассоциации он пытался говорить об этом шутливо: «Странно видеть одну сторону лица холодной, невыразительной. Было бы хорошо с таким видом преследовать шарлатанов». Но это требовало серьезного лечения, и целых три недели голову Фишбейна опутывали проводами и пропускали через него электрический ток, пытаясь оживить лицевые мышцы. Сколько было в этой процедуре от медицины, а сколько – от шарлатанства, оставалось невыясненным, но Фишбейн воспринимал ее стоически и не жаловался: «Я не испытываю ни боли, ни неудобств, кроме тех, что может доставлять испорченная внешность», – писал он Полу Декрюфу.

Фото, снятое до болезни, на обложке журнала должно было, по-видимому, подбодрить его, в особенности потому, что его сопровождала заметка, в которой он выступал не только лицом организации профессиональных медиков, но и титаном, держащим на своих плечах всю тяжесть материальных расходов Ассоциации: «Каждый потраченный на операции доллар мы получаем от мистера Фишбейна и продажи его «Журнала», – говорилось в заметке, и в доказательство приводились цифры.

В заметке не упоминались многочисленные недруги мистера Фишбейна, в особенности внутри медицинского сообщества, доктора, которым не по вкусу были безапелляционность и решительность, с которыми Фишбейн высказывал и отстаивал свое мнение, словно проповедник, вещающий с кафедры, а также упрямое меньшинство, считавшее его взгляды чересчур консервативными. Ни словом не упоминалась и попытка чикагских медиков призвать его к порядку, когда, отвергнув некоторые новшества в акушерской практике, он пренебрежительно отозвался о них как о «глупостях и бреде». При этом враги и в АМА, и за ее пределами Фишбейну нужны были как воздух. Ему, как и Бринкли, жизнь без борьбы показалась бы пресной. В этом смысле они стоили друг друга.

Оба в 1937 году находились на пике карьеры. И оба отправились летом в Европу. Оба взяли с собой семьи.

После съезда медиков в Белфасте Фишбейны собирались прокатиться по Скандинавским странам.

Когда судно «Королева Мэри» 31 мая вошло в порт Шербура, семейство Бринкли на причале ждал лимузин с шофером, доставивший их на средиземноморское побережье. Ротари-клуб не впервые выбирал для своих съездов Ниццу: помимо ландшафтных красот, жизнь здесь увлекала разнообразием и насыщенностью: перестрелками, поножовщиной, пристрастием к пьяному вождению – в предыдущем году одного полицейского семь раз отвозили в госпиталь. Так что каникулы здесь обещали быть нескучными. Ходили даже слухи, что в городе действует шайка вымогателей, одетых священниками.

По окончании съезда Бринкли предприняли грандиозный экскурсионный тур – за десять недель они успели посетить Париж, Дижон, Гренобль, Канны, Рим, Неаполь, Флоренцию, Венецию, Югославию, Бельгию, Люксембург и Соединенное Королевство. Всюду их встречали с фанфарами. В Дублине, например, лорд-мэр устроил в их честь прием. Но больше всего доктору интересен был Берлин, где он смог наконец воочию увидеть Третий рейх.

Если бы он приехал в город двумя годами раньше, то застал бы там лишь грязь, разруху и наблюдал бы жителей, с оружием в руках защищающих свои картофельные делянки. Но к Олимпиаде 1936 года Берлин был основательно вычищен. Метлы и ведра поработали на славу, и теперь булыжные мостовые даже на троллейбусных маршрутах сияли чистотой. По бульварам маршировали солдаты. Повсюду мелькали свастики, а листва деревьев скрывала громкоговорители. Бринкли увидел толпу, освоившую науку благоговейного почитания.

Одиннадцатого августа 1937 года нагруженное сувенирами семейство Бринкли отбыло домой. Отплывали они из английского Саутгемптона в густом тумане на знаменитом французском лайнере «Нормандия». В противостоящей Депрессии жажде роскоши, охватившей тогда Европу, «Нормандия» не казалась самым вопиющим исключением, но все же вид этого грандиозного судна, первым превысившего тысячу футов в длину и, по словам одного американского репортера, в три с половиной раза превосходившего своими размерами Ноев ковчег, производил сильное впечатление. Его салон, сверкающий стеклом панорамных окон и барельефами, восточное богатство часовни с ее геометрическим изображением Христа, курительная, расписанная фресками на темы египетской, греческой и японской культур, не могли не поражать воображение даже самых пресыщенных зрителей.

Обеденный зал для пассажиров первого класса – эта пещера чудес Али-Бабы – был длиннее Зеркальной галереи Версаля. Там подавались изысканные блюда французской кухни. Британский дипломат Гарольд Николсон так писал своей жене Вите Сэквилл-Уэст: «Я никогда не видел подобной роскоши. Еще неделя – и я сойду с ума». Бринкли, видимо, отличавшийся большей стойкостью, занял, как говорили, лучшую каюту. Если так, то его окружали сокровища, равные сокровищам из гробницы Тутанхамона.