Шарлатан

Вечерами усадьба напоминала сказочную страну. Люди съезжались издалека лишь затем, чтобы, остановив машину возле ворот, полюбоваться взлетавшими к небу струями фонтана, переливавшимися всеми цветами радуги.

Хотя все это изобилие не могло не тешить сердце человеку, чье имя, светясь неоновым светом, то и дело вспыхивало над бассейном, отражаясь в воде вместе с отражением скульптур вокруг, оно несло и некоторые неудобства. «Помню, как раздражался он, – вспоминала Минни Бринкли, – когда, въезжая в усадьбу, он должен был останавливать машину и ждать, пока трехсотфунтовая черепаха медленно переползет аллею». Но вот наконец он входит, встречаемый женой и эскадроном прислуги, – герой, вернувшийся с очередной войны. Венецианские зеркала в холле множат его отражение. Четырнадцать комнат, полных персидскими коврами, дедовскими швейцарскими часами, шахматами из ценнейших пород дерева, каррарским мрамором и бронзой, красивейшими безделушками – памятью о летних путешествиях, рады принять в себя хозяина. Кто-то, описывая жилище доктора, написал, что его дом «роскошью не уступает дворцу какого-нибудь эрцгерцога». Но такое уподобление предполагает некую связующую нить, объединяющую все это богатство идею. Но таковой не оказывалось – объединяло все лишь страсть к приобретению.

Отдыхать он любил в гостиной. Когда темнело, люстры богемского хрусталя, вспыхивая, заливали ярким светом две тысячи четыреста квадратных футов драгоценных сокровищ, главным из которых был огромный, под стать собору, орган[39]. (Не умея играть, Бринкли нанял органиста из китайского театра Громана в Голливуде, чтобы тот услаждал его слух своей игрой.) Также он купил пианино розового дерева, которым ранее владела кинозвезда Норма Толмедж. Среди находившихся в доме сокровищ были старинный шестисотлетний гобелен, подаренный ему китайским правительством, хрустальные вазы с выгравированной на каждой грани фамилией «Бринкли», коллекция духов и огромные фотопортреты хозяина дома. Самый впечатляющий из них был раскрашен от руки и изображал Бринкли одетым в адмиральский китель и стоящим возле своего рекордного улова. Назывался фотопортрет «Тунец и я». Витая мраморная лестница в стиле модерн вела наверх к овальной формы спальне и к ванным комнатам, выдержанным в алом и фиолетовом цветах.

Как любил повторять Бринкли, «для босоного мальчишки из округа Джексон в Северной Каролине так подняться – очень даже неплохо». Но по крайней мере одна из посетительниц, жительница Дель-Рио Зина Уорли, отозвалась об усадьбе Бринкли весьма сдержанно: «Судя по вычурности и вопиющему безвкусию всего, что я увидела, Бринкли человек невежественный во всем, что не касается его профессии. Видимо, его снедает тщеславие, и успех он измеряет исключительно в долларах и степенях влиятельности… Должно быть, это страшное дело – пытаться убедить всех в том, какой ты великий человек, и все время рваться к чему-то необычному. Такие люди, по праву внушая нам страх, в то же время, по-моему, фигуры трагические».

По меньшей мере дважды Бринкли, перекрашивая стены своего дома – красный цвет он менял на светло-зеленый, – перекрашивал соответственно и «Кадиллак». Каждый год на Рождество они с Минни готовили корзины с едой и распределяли их среди бедных. Щедрые денежные пожертвования Бринкли принесли ему благодарность и дружбу главы Техасского сообщества одиноких сердец Дж. Эндрю Арнетта и руководителя Молодежных лагерей отца Флэнагана.

Доктора избрали президентом Ротари-клуба Дель-Рио.

Глава 42

В апреле 1937 года, когда летчик, мастер высшего пилотажа, крутил над усадьбой свои «бочки», четырнадцать тысяч гостей любовались расцвеченным бумажными фонариками опаловым небом. Спрятанные в кусты прожекторы заливали все лунным светом, «нежным, как цветение вишен в японском саду». Одетые гейшами девушки-старшеклассницы разносили подносы, заполненные канапе. На мерцающей огнями эстраде оркестр отеля «Сан-Антонио» играл танцевальную музыку и блюзы.

Это был самый роскошный прием из всех, какие когда-либо устраивал Бринкли и могли припомнить техасцы. После коротких речей и обильной еды вечер завершился фейерверком. Когда на небе возникали огненные фигуры собак, котов и всадников на конях, собравшиеся разражались ахами и аплодисментами. Ракета, пущенная последней, начертала на небе буквы, и между звезд зажглась надпись:

СЧАСТЛИВОГО ПУТИ, ДОКТОР, МИССИС БРИНКЛИ И ДЖОННИ!

В середине июня, после такого отрадного для его самолюбия праздника, доктор вместе с семьей и домашним учителем Джонни, поднявшись на борт «Королевы Мэри», отбыл в Европу. В тот год съезд Ротари-клуба проводился в Ницце, и доктор представлял на нем Дель-Рио. Отплывая из нью-йоркской гавани, он не успел ознакомиться со свежим номером «Тайм» с портретом Морриса Фишбейна на обложке.