Шаровая молния

Мучили мысли о самоубийстве: Леха не ощущал теперь сосущей тоски о том, что его распрекрасная жизнь покинет его, как это было ранее. Отныне кругом царствовало одно безразличие, сводившее с ума и толкавшее к тому, чтобы не терзаться ожиданием и самостоятельно решить свою судьбу – покончить со всем этим поскорее и навсегда. Несмотря на это, Вершинин долго дивился про себя, как цепко и сильно в нем желание жить…

«В убийстве или насилии важна не боль, не брезгливое отношение, даже не смерть отчасти. Ужаснее всего то, что пропадает самое драгоценное – жизнь. Еще ужаснее, когда человек добровольно расстается с ней… А ведь это дар, подарок свыше! Когда какая-либо жизнь погибает, то вместе с ней уходит в небытие все хорошее, замечательное и красивое, что эта жизнь принесла в этот мир и что еще могла в нем сделать. Зачем же все это? Для чего? – говорил когда-то Дима Тихомиров. Неспроста сейчас Вершинин, находясь в тупике, вспомнил его слова. – Ты только оглянись, Леша, посмотри вокруг – как прекрасна, как обольстительна жизнь. Это радость, это высшая красота… словно внеземная, потому чуждая некоторым из нас. Грех отказываться от такого подарка самому или с чьей-то помощью… Гляди! Эти люди, эта природа, небо, солнце, вода, деревья… неважно где, в деревне или в городе – везде ты дрожишь от восторга, когда дышишь, пьешь, общаешься, любишь… Живешь…»

Этой красивой жизни, которой так восхищался Димон, у Алексея никогда не было: все вокруг было просто обманом; можно сказать, что он не жил по-настоящему, не видел всего, не ощущал, чуждо ему было то, что было любо некоторым – последние в большинстве своем были счастливы, Вершинин в их число не входил. Леша вступил на кривую дорожку, которая завела его в чащу, в страшные закрома жизни, которые излучают сначала беспечность и мнимое счастье, а затем оборачиваются болью и страданиями… Лешка то ли во сне, то ли наяву горько расплакался – соленые слезы текли по лицу, капали на грудь и живот. Раскрыв беззубый рот, Алексей всхлипывал, успокаивался и немного погодя вновь предавался рыданиям.

Это была агония. Горькая одурь кружила голову. Не хотелось ни есть, ни пить, ни дышать. Можно злиться, что все сложилось так плачевно, что все пошло именно так, а не по-другому, как ты хотел – в другое время будешь возмущаться, проклинать все и всех, а когда понимаешь, что это твой последний вечер, нужно смириться: «Нет здесь мне больше места», – печально заключил Вершинин.

Он сходил с ума и ничего не мог с этим поделать. На него нападали и помешательство, и какие-то нервные тики, и внезапная эйфория. Одновременно он продолжал реветь громко и протяжно. Он стучал кулаками по полу и стенам, метался, рвал на себе волосы – столкнулся с тем, что исправить было не в его силах. Леша пал, пал низко, пал на колени, ведь теперь был бессилен перед всем. Дошло даже до того, что он стал молиться Богу, умолять его смиловаться над ним, хотя никогда в него не верил и не знал ни одной молитвы. Не верил, потому что считал, что люди на протяжении своего бытия сотворили все сами – спасибо Чарльзу Дарвину и эволюции. Эта единственное, что Алексей запомнил из курса биологии, что было буква в букву списано на зачете в девятом классе с листка Димы Тихомирова – Вершинину нравилось рассуждать про естественный отбор, про сильных и слабых. Теперь ему показали, кто на самом деле сильный, а кто слабый и беззащитный – он всегда думал иначе. Его эгоизм, хитрость и интеллект стали уничтожать его изнутри…

– Прав был Димка, – стал говорить сам с собой Вершинин. – Я загубил… я и только я загубил себя. Какой же я дурак, что не послушался тебя. Будь оно все проклято! Почему я не послушал этого святого человека?! А теперь он искалечен… из-за меня… Блять, а я еще и глумлюсь над своим же другом – помогаю его убийцам. Нет, я достоин только смерти. Нет у меня сердца! Я бесчувственная скотина! Нет у меня ни сердца, ни мозгов. Я бы за него жизнь отдал, – кричал Леха, ударив ладонью пол от отчаяния, но раскаиваться было поздно. И тут Вершинина вновь осенило – на этот раз очередь дошла до Витька. – Брат, – вздохнул Леха, подзывая Ретинского, но в ответ тишина. – Корешок мой! Брателло! Братишка! – рыдая и шмыгая носом, Вершинин из последних сил пополз в ванную и припал к телу Виктора. – Браток… слышишь меня, братан?! Знаю, что слышишь – ты же сильный, стойкий… ты должен быть живым! Слышишь, прости меня, не рви мне сердце, прости дурака – я не знаю, что я творю, не знаю, пойми меня, не знаю… Я совсем запутался, мне никогда так хуево не было! Хочешь, встань и прибей меня. Только прости, – пытался возвратить друга к жизни Вершинин, но потом осознал, что сотворенного не возвратить. Вновь испачкав руки в крови друга, Леша заплакал.