Шартрская школа

Когда Щедрость увидела, что сии попреки касаются ее воспитанника[1070], то, не дерзая плащом защиты затушевать его пороки, униженно понурив голову, искала утешения в слезах. Природа же, раздумывая, что значит сие головы опускание и слез испускание, говорит: «О дева, чья блистательная архитектура делает человеческий ум дворцом добродетелей; благодаря кому люди обретают награду приязненной благодати; благодаря кому обновляется обветшалая пора Золотого века; благодаря кому люди скрепляются клеем сердечной дружбы; кого вечное Бытие, породив от вечного лобзания Ума, даровало мне единоутробной сестрой: не только связь природной единокровности тебя со мною сочетает, но и связует цепь непорочной любви. Посему верность твоего суждения не позволит твоему желанию уклоняться от взвешенности моего мнения, ведь такое единение согласия, даже единство единения соглашает верным миром наши умы, что это единение не только облекается подражательным подобием единства, но, отринув призрак единения, стремится к сущностному тождеству. Поэтому ни одну из нас не оскорбит чье-нибудь неистовство, не задев при этом другую; ни одной не сможет угрожать чье-либо обольщение, не угрожая и другой.

Поэтому всякий, кто старается умалить славу моего достоинства шумным богохульством бесстыдных деяний, силится уменьшить и твою почесть силою беззаконного притеснения. Ибо тот, кто в излияниях непомерной расточительности злоупотребляет дарами Природы, лишает себя даров Фортуны сим пагубным растрачиванием. Так, блудничное чувство общности, присущее Расточительству, лживо провозглашает, что воздает честь Щедрости, поток богатств изливается в сушь бедности, блеск мудрости уклоняется во тьму глупости, сила великодушия открывается для дерзости безрассудства. Меня изнуряет изумление, почему ты не в силах сдержать слезный потоп, глядя на осуждение того, кто вредоносней всех прочих стремится нам навредить».

Тогда Щедрость, вытиранием удалив слезный поток из пределов лица и склоненную голову вновь подняв к небесам, говорит: «О порождающее начало всякой природной жизни, о нарочитая защита всех тварей, о мирового царства царица, о наднебесного государя верная заместительница! Ты, что под властью вечного владыки не повреждаешь верного правления никакой закваской; ты, кому целокупность мира по требованию изначальной справедливости обязана подчиняться; золотая цепь любви[1071] связует меня с тобою, как того требует явственное равенство нашего близкого родства.

Тот, кто, пагубными своими гнусностями выставляя на продажу свою природу, ратует против тебя в нападениях неслыханного мятежа, обрушивается на меня с дерзостью равного буйства. Хотя, обманутый призрачными образами легковерия, он считает себя сотоварищем моих предприятий, а люди, обманутые подражательной повадкой Расточительности, чуют в нем следы Щедрости, однако он отогнан и далеко удерживается от преимуществ нашего дружества. Но так как нам присуще жалеть и сострадать окольным путям сбившегося скитания, меня не могут не тронуть губительные блуждания неразумной его воли».

Пока между сими девами совершалось поочередное общение драматического собеседования, средь ликующего плеска мусикийских орудий в новом блеске перед всеми явился Гений. Стать его, подобающим образом определяемая законом умеренности, не жаловалась на аферезу укорочения и не печалилась о протезе чрезмерности[1072]; голова его, покрытая волосами инеистой седины, несла признаки зимнего возраста; но лицо, лоснящееся юношеской гладкостью, не было изборождено пахотой старости.

Одежды, чья выделка соответствовала материалу, ни в чем не знавшие недостатка, казалось, то воспламенялись пурпуром, то яснели гиацинтом, то загорались алым, то чистым белели виссоном; на них образы вещей, живя мгновенье, угасали столь быстро, что избегали преследования нашего ума. В правой руке он держал перо, близкую родню ломкому папирусу, никогда не отдыхавшее от своей обязанности писания; в левой же — кожу умершего зверя, язвящим ножом обнаженную от поросли шерсти. С помощью послушного стила он наделял образы вещей жизнью, соответствующей их роду, уводя их от тени, созданной живописью, к их истинной сущности; когда же они засыпали, уничтоженные кончиной, он призывал к жизни другие в новом рождении и становлении.

Там Елена, прелестью своей полубогиня, благодаря эмфазе своей миловидности могла именоваться Красотою. Там в Турне царил перун отваги, в Геркулесе — сила. Там в Капанее[1073] воздымался исполинский рост, в Улиссе жила лисья хитрость. Там Катон упивался золотым нектаром целомудренной трезвости[1074], Платон сиял звездным блеском разумения. Там пышно цвел звездчатый хвост Туллиева павлина. Там Аристотель прятал свои знания в укровах энигматических высказываний.