Шартрская школа

После сего торжественного написания, поскольку правая рука была изнурена трудами непрестанного рисования, левая, как бы приходя утомленной сестре на помощь, принимала обязанность рисовать, меж тем как правая завладевала табличкой. Левая, от стези орфографии отступив к хромающей фальсиграфии, полузаконченной живописью творила образы вещей, а скорее — призрачные личины образов. Там Терсит, облаченный в рубище бесславия, требовал сноровки более опытной искусности. Там Париса сокрушала изнеженность греховной Киприды. Там Синон[1075] вооружался уловками извилистой речи. Там Энниевы стихи, лишенные изящества мысли, разнузданной вольностью нарушали метрические законы. Там Пакувий, неспособный выстроить последовательность рассказа, располагал начало своего сочинения в обратном порядке[1076].

Пока Гений важно предавался сим занятиям живописи, Истина, как при отце — почтительная дочь, пребывала подле него в послушном служении. Не от похотливого зуда Афродиты рожденная, но от единого порождающего лобзания Природы и сына ее[1077] происшедшая, когда вечная Идея приветствовала Иле[1078], просящую себе зерцала форм, напечатлев ей лобзанье при посредстве и вмешательстве объяснительной Иконии. На лице ее читалась божественность божественной красы, отвергающая нашу смертную природу. Одежды ее, говорящие о руке небесного искусника, сияньями негасимой алости воспламененные, не могли быть истреблены никакой молью ветхости; столь тесно прилегали они к девичьему телу, что никакая диэреза[1079] раздевания не могла их от девичьего тела отделить. Другие же ризы, как прибавления к предыдущим замыслам Природы, то давали краткую пищу для взоров, то ускользали от ловитвы очей.

С другой стороны Лживость, Истине враждебная, стояла в ожидании; лицо ее, безобразною сажей заволокшееся, свидетельствовало, что никаких в ней нет даров Природы, но старость, наложив на ее лицо впадины морщин, все его собрала в складки. Голова ее не была одета ризой волос, не прятала лысину под покровом плаща, платье же ее состояло из бесконечного множества лоскутьев, сшитого из множественной бесконечности нитей. Украдкой готовясь напасть на живопись Истины, все, что та сообразно образовала, она несообразно обезобразила.

Природа, отпустив поводья своей поступи, торжественно двинувшись к торжественной встрече, приближающемуся Гению даровала поцелуи, не пропитанные никаким ядом недозволенной Венеры, но знаменующие ласку общего рода притягательности и даже указующие на согласие таинственной любви.

Когда совершились взаимные приветствия, Гений манием руки установил молчание. Затем он отчеканил материю голоса в такую форму речи: «О Природа, не без внушения божественного вдохновения от весов твоей рассудительности вышел оный властительный указ, чтобы всех, кто злоупотреблением и небрежением тщится обессилить наши законы, кто не празднует с нами наши торжественные праздники, поражать мечом анафемы[1080]. И так как этот закон, здесь обнародованный, не противоречит закону законной справедливости и благодаря твоему тщательно взвешенному приговору удовлетворяет и моему внимательному рассуждению, я спешу придать силу твоим распоряжениям.

Ибо хотя ум мой, стесненный безобразными людскими пороками, уклоняясь в преисподнюю печали, не ведает рая радости, однако здесь пахнет началом чарующей радости, поскольку я вижу, что ты вместе со мной вздыхаешь о заслуженном наказании. Неудивительно, что я нахожу мелодию согласия в тесном единении наших воль, когда прообразующее понятие единой идеи нас породило, положение управителей на единой должности нас друг другу уподобляет, ибо не лицемерная любовь связует поверхностными узами приязни наши умы, но целомудрие непорочной любви обитает во внутренних покоях наших душ».

Пока Гений правил бег своей речи в сих кратких словах, немного разгоняя мрак печали рождающейся зарею своего витийства, Природа, с должным вниманием к своему достоинству и чести, воздала ему подобающую благодарность.

Тогда Гений, сложив обычные одежды, с вящим достоинством облачась в пышное убранство жреческих риз, вызвал наружу из глубин своего ума заранее подготовленную формулу отлучения, открывая поприще таким речам:

«Властью сверхсущностного Бытия и его вечной Идеи, с согласия небесного воинства, с пособлением и поддержкою Природы и всех сопровождающих добродетелей: пусть будет отрешен от лобзания вышней любви, как того заслуживает и удостоивается неблагодарность, пусть будет удален от благосклонности Природы, пусть будет отлучен от согласного собора природных вещей всякий, кто заграждает законную стезю Венеры, кто претерпевает кораблекрушение прожорливости или кошмар опьянения, кто познает пожар жаждущей алчности, кто восходит на призрачную вершину надменной заносчивости, кто в сердце снедается глубокой завистью, кто сопутствует лицемерной любви, оказываемой лестью.