Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Итак, в идеале писатель должен превратиться в профессионала-ремесленника, мастера-производителя продукции не своей головы, а головы главы и руководителя государства, на службе которого он состоит в должности советского писателя, то есть его пишущей руки.

Берлиоз, самостоятельный руководитель писательской организации, заказывавший писателям и поэтам нужные произведения, в какой-то момент оказался прямым конкурентом единственного руководителя, претендовавшего на личный тотальный контроль над всей творческой продукцией огромной страны. И Берлиоза настигла «внезапная смерть».

Знаменитый афоризм Воланда: «Рукописи не горят», – которым был сопровожден его самый эффектный «фокус» – возвращение мастеру сожженной им рукописи, – заставляет читателя поверить в сверхъестественную, беспредельную власть Воланда. На этом эпизоде строится всегда у всех интерпретаторов булгаковского текста, как на самом надежном фундаменте, доказательство того, что сатана Булгакова «совершает благо». Напомним, что сам Булгаков пережил подобное «чудо» возвращения рукописного дневника «Под пятой», конфискованного в 1926 году при обыске в его комнатах в отсутствие самого писателя. Рукописи, казалось, бесследно исчезли в преисподней ГПУ. Получив назад свой личный дневник, Булгаков сжег его, хотя добивался его возвращения три долгих года. Мы понимаем этот поступок писателя так: личный дневник – это закрытое пространство внутреннего мира человека. Насильственное изъятие дневника и прочтение его представителями власти – это не что иное, как грубое оккупационное вторжение в саму «голову» человека с целью произвести в ней обыск. «Дом» как пространство частной интимной жизни и «голова» – еще более интимное метафизическое пространство – перестают быть спасительной защитой. На них, на тайну личной жизни и таинство творческого процесса, откровенно захватнически нацелено государство. И Булгаков сжигает оскверненные насилием страницы, предназначавшиеся только для его глаз. Но, оказалось, что в архивах «известного учреждения» сохранились фотокопии булгаковского дневника![51] Булгаков знал, каких рукотворных чудес, или «фокусов», можно ждать от чекистов-фокусников, когда построил фантастический сюжет возрождения рукописи из пепла.

Создав в своем романе эффектнейший трюк по возвращению из небытия сгоревшей рукописи, Булгаков безошибочно угадал рачительное отношение «органов» к добытым мародерством ценностям, вырванным буквально из обыскиваемых голов.

Разыгранное Воландом сказочное представление про доброго волшебника, роль которого он сыграл так эффектно, тем не менее, не вызвало восторга у самого мастера, который «неизвестно отчего впал в тоску и беспокойство, поднялся со стула, заломил руки и, обращаясь к далекой луне, вздрагивая, начал бормотать:

– И ночью при луне нет мне покоя, зачем потревожили меня? О боги, боги…» (ММ-2. С. 737–738).

Нам понятно смятение героя. В тот момент, когда в фокусе зрения власти оказываются совмещены автор, его подруга и рукопись, происходит настоящее «извлечение» мастера из его хитроумного укрытия в «доме скорби», где он пребывал в безвестности, безымянно-сти и душевной болезни. Он опознан, идентифицирован. Маргарита свидетельствует, что он автор рукописи, вызвавшей бурю властного гнева. Ловушка захлопнулась. А Маргарита, по-видимому, не понимает, как ее использовал Воланд, она верит, что он вернул ей возлюбленного, вернул сожженную рукопись, что жизнь опять продолжается с того же момента, с которого вдруг так ужасно прервалась.

Теперь, когда мы научились «переводить с немецкого», нам понятно, что означает формула «рукописи не горят». Воланд не настолько наивен и простодушен, чтобы не понимать, что горит только бумага и что, пока у автора на плечах красуется голова, угроза возникновения рукописи не отменена. Эта формула – возражение мастеру, который актом сожжения рукописи пытался защитить свою жизнь и жизнь своей подруги, продемонстрировав добровольный отказ от творчества. Воланд не поверил автору романа о Пилате, не поверил в его отказ от творчества. «Рукописи не горят» – это точно сформулированная мысль диктатора – просто констатация того факта, что голова мастера пока на плечах, а значит, рукопись существует как возможность, как образ сознания, как внутренний стержень личности мастера. Собственно говоря, Воланд так и видит мастера как рукопись в человеческом обличье. Самоотверженная любовь Маргариты к мастеру и его творению только подтверждает, что Воланд прав в своей уверенности в том, что бытие мастера чревато рукописью. «Рукописи не горят», потому что у них другая природа – не физическая, а метафизическая.