Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

А вот мастер признал против воли, что ему «приходится верить», что хозяин, у которого он «в гостях»-, – это не равный всем остальным смертным людям человек, то есть мастер вынужденно, против воли, признал особую природу Воланда. Он, правда, добавил к этому: «… но, конечно, гораздо спокойнее было бы считать вас плодом галлюцинации». По существу, этот ответ только подтверждает, что мастер понимает, насколько реальна смертельная угроза, исходящая от ведущего этот допрос Воланда. Ответ мастера не содержит ни одной нотки подобострастия, восторга, преклонения. Из его ответа властный собеседник мастера не может сделать вывод о том, что мастер – проситель, нуждающийся в помощи «потусторонней силы».

Через всю встречу проходит лейтмотивом только желание покоя «лунным гостем»: «И ночью при луне нет мне покоя», «о боги, боги, зачем потревожили меня», «гораздо спокойнее было бы…»

Присутствие Маргариты, которая безоговорочно верит Воланду, накладывает на мастера бремя ответственности за ее судьбу, не позволяет ему вступить в открытый диалог с «хозяином». Недаром она в испуге трясет мастера за плечо и молит его: «опомнись! перед тобою действительно он!» Здесь Маргарита как-то особенно похожа на Елену Сергеевну Булгакову.

В сцене личной встречи Воланда с мастером Булгаков разыграл в романе его несостоявшуюся встречу с вождем, которой он так желал и которая ему была обещана в том единственном телефонном разговоре 18 апреля 1930 года, коим Сталин ответил Булгакову на его бесстрашное и честное письмо.

Почему Воланд не спросил мастера: «Но вы-то верите, что я действительно дьявол?» Ведь все читающие этот диалог думают, что Воланд спрашивает мастера именно об этом, то есть верит ли он, мастер, что дьявол существует и что дьявол – это Воланд.

Если бы в вопросе Воланда – «но вы-то верите, что это действительно я?» – местоимение «я» было заменено именем существительным, обозначающим хозяина преисподней, то двойственная природа персонажа с именем-маской Воланд была бы уничтожена. И вместе с этим был бы уничтожен тайный «исторический» земной сюжет романа о природе государственной власти, при которой пришлось жить Булгакову. Этот тайный исторический сюжет был бы отменен в пользу философской фантастической сказки, иллюстрирующей первоначала бытия. Воланд был бы только продуктом вечности, его образ лишился бы важнейшей актуальной исторической и психологической коннотации. Только личное местоимение первого лица «я», вправленное Булгаковым в уникальную оправу абсурдного вопроса: «Но вы-то верите, что это действительно я?», разрушает тупиковое для мысли тождество «Воланд – это дьявол» или «дьявол – это Воланд». За маской Воланда обозначается образ реального «первого лица» в государстве. И неизбежно вспоминается знаменитое тождество: «Государство – это я», запечатленное в афоризме Людовика XIV. Значит, вся сцена «беседы» Воланда с мастером может и должна быть прочитана и идентифицирована как беседа диктатора с писателем.

В этой сцене Воланд доказывает с «фактами» в руках, что он не галлюцинация, что объем его власти беспределен, что он властвует над всем пространством жизни, что он способен воскресить сожженную рукопись, остановить время, вернуть прошлое, чтобы жизнь началась с того момента, где ее прервали. Он наказывает доносчика Могарыча, возвращает мастеру его квартиру, восстанавливает его документы, соединяет его с его возлюбленной, но все его, так радующие читателя, чудеса и фокусы не вдохновляют героя. Не помогает даже испытанное лекарство в виде «чистого спирта». Мастер не закричал вместе с Маргаритой в экстазе восторга: «Всесилен! Всесилен!», когда ему вернули рукопись. Маргарита не в силах вдохнуть в него надежду, даже нашептав «самое соблазнительное».

– Нет, поздно. Ничего больше не хочу в жизни. Кроме того, чтобы видеть тебя. Но тебе опять советую – оставь меня. Ты пропадешь со мной (ММ-2. С. 738).

Потребовав, чтобы его оставили наедине с любовниками, Воланд приступил к самой главной части «допроса». Он вопрошает о «творческих планах» писателя. Он рассчитывал на другой ответ, но категорический отказ мастера от творчества исключил сделку с дьяволом. Романтический сюжет нового Фауста, художника, заключившего договор с чертом, не состоялся. Мастер не будет придворным писателем диктатора.