Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Итак, Воланд убедился в том, что мастер понимает, «у кого он в гостях». Он в гостях у того, кто уже «пристроил» Берлиоза под колеса трамвая, кто «свел с ума» Ивана, кто разыскал Маргариту, для кого нет непроницаемых стен и тайн. Один из собеседников – «никто», «сумасшедший», другой – воплощение абсолютной ничем не ограниченной власти. В этом диалоге Воланд педантично различает знание и веру. Сначала он спрашивает: «Вы знаете, с кем вы сейчас разговариваете?» Мастер отвечает: «Знаю» – и отождествляет собеседника с незнакомцем, предсказавшим гибель Берлиоза.

Затем Воланд задает вопрос, с точки зрения здравого смысла, абсолютно безумный: «Но вы-то верите, что это действительно я?» Это может означать, что сам вопрошающий, или допрашивающий, раздвоен и разделен на «я»-для-себя и «я»-для-других. «Я»-для-себя – это тайна за семью печатями, главная тайна державного фокусника. Никто не должен знать, кто он на самом деле, но должен верить в разыгрываемую им роль как в самую подлинную реальность. Это логика самозванства. Отсюда и педантичное разделение знание и веры.

Так, самозванец Гришка Отрепьев, назвавшись царем Димитрием Иоанновичем, мог бы в конфиденциальной обстановке, склоняя нужного ему человека к служению себе лично, задать подобный вопрос: «Но вы-то верите, что это действительно я». Пугачев в пушкинском историческом романе «Капитанская дочка», приглашая Гринева служить себе, испытывает Гринева вопросом: «Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь?»… «Чему ты усмехаешься?…Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо».

Известно, как Булгаков восхищался «Капитанской дочкой». Может быть, эпизод, который мы сейчас разбираем, и не содержит прямой отсылки к тексту пушкинского романа, но заставляет его вспомнить, в силу похожести самого положения героев относительно друг друга. Трудность понимания булгаковского текста состоит в том, что писатель постарался замаскировать главные смыслы своего романа, в силу их реальной смертельной опасности. Его роман, по нашему мнению, настоящая игра со смертью. И все-таки Булгаков сумел, как нам кажется, создать образ, не узнать который невозможно. Под маской величественного «мессира» скрыт вороватый, жестокий, боящийся разоблачения самозванец, окруженный, как и Пугачев в «Капитанской дочке», такой же шайкой шутов и палачей.

Но вернемся к осмыслению загадочного вопроса Воланда. Несомненно, было бы правильно обратить внимание на выделенное частицей «-то» местоимение «вы». («Но вы-то верите…). Частица вводит подразумеваемое противопоставление мастера тем непрозорливым смертным, кто не поверил в то, что «дьявол существует». Берлиоз и Иван не поверили, напоминает Воланд мастеру. И вопрос этот содержит еле скрываемую угрозу, и переводится приблизительно так: но вам-то хватит ума и сообразительности, чтобы принять за факт то, что именно я решаю вопрос о смерти любого человека, именно я назначаю, как и когда оборвется любая жизнь. И если вы мне не верите, если вы мне не подчинитесь, мне придется предъявить и вам «седьмое доказательство». Таким образом, вопрос Воланда содержит очевидную угрозу, так сказать, «перерезать волосок», на котором висит жизнь допрашиваемого мастера.

Ответ мастера: «Приходится верить…» – отчетливо обозначает, что он осознает себя несвободным, его ответ актуализирует противоречие «веры по принуждению», то есть, в сущности, не веры, а ее имитации. И ответ мастера очень отличается от того, как ответил на угрозу Пилата Иешуа Га-Ноцри. Иешуа в своем ответе четко обозначил границы земной власти человека. Он спросил Пилата:

– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон?.. если это так, ты очень ошибаешься.

Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:

– Я могу перерезать этот волосок.

– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь. возразил арестант, – согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил? (ММ-2. С. 560).

У Пилата нет средств, чтобы заставить поверить арестованного бродягу в то, что он имеет над ним власть. Вся бутафория власти не срабатывает. Иешуа видит то, что видит. И перед его взором не величественный и жестокий наместник римского императора, а страдающий, одинокий и глубоко несчастный человек, нуждающийся в любви, беседе, короче, нуждающийся в «другом». А над ними Тот, кто «подвесил» и жизнь Пилата и жизнь Иешуа, то есть Бог, перед лицом которого все люди равны.