– Назойливость и бесцеремонность преступны, вдобавок отвратительны, но любовь – нет! Даже чистейший ангел не должен перед ней краснеть. И если я вижу или слышу, как мужчины или женщины связывают любовь и стыд воедино, то понимаю, что эти люди грубы и испорчены. Многие из тех, кто считает себя леди и джентльменами и с чьих уст не сходит слово «вульгарность», не могут произнести слово «любовь», не выдав врожденной тупости и ограниченности. По их мнению, это низменное чувство, связанное с низменными проявлениями человеческой природы!
– Каролина, ты описала три четверти людей!
– Шерли, они холодны, трусливы и не понимают, о чем говорят! Они никогда не любили и не были любимы.
– Ты права, Лина. И в своем полнейшем невежестве они хулят живительный огонь, божественный дар, принесенный серафимом с небес.
– Они путают его с искрами, летящими из геенны…
Их беседу прервал внезапный и радостный звон колоколов, созывавший всех на праздничную службу.
Глава 18. Читатель может пропустить ее из-за незначительности представленных в ней персонажей
Ясный и теплый вечер обещал перейти в душную ночь. Облака вокруг заходящего на горизонте солнца пылали багряными летними оттенками, присущими скорее Индии, нежели Англии, а розовый отсвет падал на холмы, фасады домов, стволы деревьев, волнистые пастбища и бегущую между ними извилистую дорогу, по которой со стороны полей неторопливо шли две девушки. Когда они достигли церковного двора, колокольный звон уже стих, паства собралась в церкви, и вокруг не было ни души.
– Как здесь тихо и хорошо, – промолвила Каролина.
– Зато в церкви, наверное, духота, – отозвалась Шерли. – А какой ужасающе длинной и скучной речью разразится преподобный Боултби, да еще потом и младшие священники начнут бубнить свои заученные проповеди! По мне, так лучше туда вообще не ходить.
– Дядя рассердится, если заметит, что нас нет.
– Ничего, не съест же он меня! Жаль, конечно, что пропущу его колкую речь, в которой он будет восхвалять истинную церковь и гневно поносить отступников. Вероятно, и про битву при Ройд-лейн упомянет. Прости, что лишаю тебя удовольствия послушать искренние и дружеские наставления мистера Холла с его колоритными йоркширскими словечками, но я отсюда не сдвинусь! Серая церковь и серые надгробья выглядят божественно в алых отблесках заката. Сама природа сейчас творит вечернюю молитву и опустилась на колени перед багряными холмами. Я вижу, как она распростерлась на громадных ступенях своего алтаря и молится о тихой, спокойной ночи для моряков в морях, странников в пустынях, овечек на вересковых пустошах и для неоперившихся птенцов в лесах. Я вижу ее, Каролина, и расскажу тебе о ней! Она словно Ева в те времена, когда на земле не было никого, кроме них с Адамом.
– И она, конечно, совсем не похожа на Еву Мильтона[80].
– Что? Еву Мильтона? Ну уж нет, клянусь Пречистой Матерью Божьей, совсем непохожа! Кэрри, мы здесь одни и можем говорить то, что думаем. Да, Мильтон был великим человеком, но добрым ли? Он обладал острым умом, но как насчет его сердца? Он видел рай и заглядывал в глубины ада. Лицезрел Сатану и его дочь Скверну, видел Смерть – их ужасное порождение. Сонмы ангелов предстали перед ним стройными рядами, и все неописуемое великолепие небес отражалось в нескончаемых линиях их алмазных щитов и вспыхивало в его незрячих очах. Он узрел легионы бесов; их потускневшие, развенчанные темные войска прошли перед ним. Мильтон попытался разглядеть и первую женщину, но не увидел.
– Что ты такое говоришь, Шерли!
Я говорю лишь то, во что верю. Мильтон видел свою кухарку. Или мою миссис Джилл, какой ее видела я жарким летним днем, когда она взбивала заварной крем в прохладе молочной за решетчатым окном со штамбовыми розами и настурциями, готовила для священников холодные закуски – всякие соленья, варенья и «лакомые сливки» – и прикидывала:
– Хватит, Шерли, уймись!
– Я бы осмелилась напомнить Мильтону, что первыми мужчинами на земле были титаны, а Ева приходилась им матерью. От нее появились Сатурн, Гиперион, Океан, и она же выносила Прометея.
– Да ты настоящая язычница! Что все это значит?