Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова

Народ вокруг подобрался эрудированный, говорили обо всем, но главным образом о сегодняшней ситуации. Что народ уже попробовал вкус свободы и обратно в лагерь никто не хочет. Что если и начнут в нас стрелять, так всех не перестреляешь, что Новочеркасск до сих пор помнят, а тут Москва, и этого никто не забудет, говорили, что кретины они, ввели танки, обозлили даже самых твердолобых.

Еще говорили, что новоявленные спасители отечества собрали пресс-конференцию, где они выглядели карикатурно, журналисты не стеснялись смеяться им в лицо, а одна девочка встала и говорит этим мудакам: «Сегодня вы совершили государственный переворот», — и это в прямом эфире! Но все сидящие у костра сходились в одном, что в этом ГКЧП хоть и кретины, но дел наворочать могут будь здоров.

И словно в подтверждение этому, около полуночи со стороны Садового кольца прибежали люди и сообщили, что от площади Восстания сюда идет армейская колонна и скоро она будет здесь.

Тогда мы все вскочили и побежали к баррикаде, а потом вышли вперед и, сцепившись руками, встали шеренгой. И так и стояли, всматриваясь в темноту, пытаясь понять, что там происходит.

А там вдруг раздалась громкая и очень злая очередь, и ночное небо прорезала трассирующая лента, уходящая куда-то в сторону Зубовского бульвара.

И сразу же показались смешными все наши бутафорские палатки с красными крестами, все те кусочки марли, которые раздавали в толпе на случай газовой атаки, как только я представил, что же здесь будет, если хотя бы один танк, выйдя на оперативный простор, врубит по этой плотной толпе очередь из своего ПКТ.

Я стоял в первом ряду сцепившихся руками людей, ровно посерединке. Впервые так остро ощущая уязвимость собственного тела. А вокруг сновали какие-то сумасшедшие тетки с завядшими астрами, убеждавшие встречать атакующих солдат цветами, и мне хотелось их задушить.

В стороне Садового опять послышались выстрелы, на этот раз одиночными.

Лишь потом мы узнали, что именно в эти минуты пролилась кровь и погибли люди.

Когда все утихло и разведка донесла, что колонна ушла, протаранив в тоннеле троллейбусы, я добрался до заветных перил, взял уже почти раскисший брусок шербета и притащил его к костру под эстакаду. На вопрос восторженной публики, где я это взял, потупив взор, ответил скромно, что купил.

1983 год. Москва,

Городская клиническая больница № 7

У Леши Гусева все было очень плохо. Тяжелейший ушиб мозга, разрыв селезенки и ушиб легких. Он находился в глубокой коме, и только немногие оставшиеся рефлексы указывали на то, что некая деятельность нервных клеток еще продолжается.

Оставалось только надеяться на его молодой и сильный организм, но надежда эта была весьма слабой. Девятый этаж — это почти без вариантов.

Лешиного врача звали Владимир Сергеевич, он был человеком с тяжелым характером, но хорошим и педантичным доктором. Владимир Сергеевич возился с Лешей не покладая рук, требуя от других того же. Когда у Леши отросли волосы, он даже вызвал к нему мастера из парикмахерской.

У нас была передовая больница, ее готовили для московской Олимпиады, поэтому там все организовали по последнему слову. Сделали надписи на английском на всех этажах, сшили красивую форму персоналу и открыли парикмахерскую с женским и мужским залом. Когда эта девочка пришла со своими инструментами к нам во второй блок и увидела наших пациентов, то сначала она с грохотом уронила поднос со всеми ножницами и расческами, а потом уже упала сама на наш красивый мраморный пол.

Мы, конечно, быстро ее привели в чувство, все-таки реанимация, и отправили восвояси. И я сам обрил Леше голову.

Леша стал подавать признаки сознания только ближе к концу второго месяца, и с того времени с каждым днем у него был небольшой прогресс. Еще спустя месяц он начал говорить. Сначала односложно, потом все более длинными фразами. Один раз, когда все отвлеклись, он вдруг встал с кровати, сделал несколько нетвердых шагов, но, не дойдя до стола, рухнул. Позже Леша объяснял, что хотел позвонить домой маме, увидел на столе телефонный аппарат и отправился. Правда, номера он не помнил, а вот про маму не забыл.

Лешина мама жила в холле у дверей в наше отделение. Это была женщина с ввалившимися глазами, которая мало разговаривала, но того, что она произносила, хватало. Она говорила, что два года ждала сына из Афганистана, что каждый день, пока он был там, казался ей бесконечным. Когда он вернулся, она не отходила от него ни на секунду, даже ночью сидела на стуле у кровати, держала его за руку, пока он спал. Но этих ночей было всего две. На третий день он упал с балкона девятого этажа.

В августе я ушел в отпуск, опять поступал, и опять безуспешно, в институт, а когда вернулся в середине сентября, Лешу Гусева уже перевели в хирургическое отделение на восьмой этаж. Вечерами, когда от него уходила мама, он спускался к нам в реанимацию. Я еще издали, не видя его, знал, кто идет.