Шестерка Атласа

– Расскажи мне про отца, – попросил Каллум, и Тристан пораженно моргнул.

– Что? Зачем?

– Ну, окажи любезность. Назовем это сближением.

Тристан устремил на него ястребиный взгляд.

– Терпеть не могу, когда ты так делаешь.

– Что?

– Ведешь себя так, будто мы в каком-то спектакле. Как будто ты машина, которая просто воспроизводит обычное поведение. «Назовем это сближением», скажешь тоже… – Тристан угрюмо посмотрел на свой стакан. – Я порой задумываюсь, понимаешь ли ты вообще, что значит заботиться о других, или просто имитируешь поступки настоящего человека.

– Об этом ты задумываешься постоянно, – сказал Каллум.

– О чем?

– Ты сказал, что «порой задумываюсь», но это не так. Ты задумываешься постоянно.

– И?

– И ничего. Я просто говорю то, что тебе вроде как нравится.

Тристан ответил ему злым взглядом. Вот, так-то лучше.

– Ты ведь понимаешь, что я знаю, да?

– Ты о моем предательстве? – напрямую спросил Каллум.

Тристан моргнул.

Потом еще раз.

– Ты чувствуешь, будто я тебя предал, – пояснил Каллум. – Потому что считаешь, будто я на тебя влиял.

– Манипулировал мной, – с рычанием произнес Тристан.

Он определенно ошибся. Свой промах Каллум осознал, заметив на губах Парисы улыбочку – на следующую ночь после того, как Тристан отклонил его обычное предложение пропустить по стаканчику перед сном. Нашел-таки способ проверить его, но сейчас дергаться было поздно, все уже произошло. Люди ненавидели терять независимость, свободу воли. Терпеть не могли, когда ими управляют. Больше Тристан Каллуму не поверит, и со временем все станет только хуже. Это было похоже на гниение, болезнь, которая все усложняет. Теперь Каллум может говорить что угодно: Тристан уже сомневается в искренности своих к нему чувств.

Гнев Тристана углями тлел вот уже несколько дней, так что ладно.

Значит, пришло время поговорить по душам.

– С какой стати ты меня обвиняешь? Я просто выбрал любимый напиток, – сказал Каллум, которого это все вдруг стало утомлять. – Любой, у кого есть талант, склонен его использовать.

– Что еще ты со мной сделал?

– Ничего хуже того, что сделала с тобой Париса. Или ты правда думаешь, будто она печется о тебе искреннее меня?

На лице Тристана отразилась мука: любопытство в нем боролось с подозрением. В том и беда, когда ты чувствуешь слишком много, подумал Каллум. Трудно выбрать что-то одно.

– При чем тут Париса?

– Да при всем, – ответил Каллум. – Она тобой вертит, а ты этого не видишь.

– Ты хоть понял иронию того, что сам сказал?

– О, ирония тут просто исключительна, – заверил его Каллум. – Умопомрачительна. Расскажи об отце, – как бы между прочим попросил Каллум, и Тристан зло посмотрел на него.

– Мы не о моем отце говорим.

– Отчего же? Мы, знаешь ли, давно его обсуждаем, просто ты не распространяешься.

– Глупости, – хмыкнул Тристан.

– Правда? Кстати, об иронии, – вслух подумал Каллум. – Такова твоя природа: ты прям, но никогда не честен.

– Зачем мне быть откровенным с тобой? – выпалил Тристан. – С какой стати кому-то вообще быть с тобой откровенным?

Грубый и неожиданный, этот вопрос удивил обоих и повис в воздухе, точно топор над головами.

Значит, смена темы.

Некоторое время Каллум молчал.

А потом:

– В детстве Элизабет Роудс узнала, что может летать. Она не сразу догадалась, что, меняя вектор притяжения, перестраивает молекулярную структуру в пределах комнаты. Она уже тогда питала любовь к огню, тянулась к пламени свечей, но для ребенка ее возраста это было нормально, а родители зорко следили за ней, не давали обжечься, и потому она так и не узнала о своей огнеупорности. Она думает, что ее дар – менять физические силы, не тревожа при этом природные стихии, – добавил Каллум. – Ошибается. Объем энергии, который нужен для изменения молекулярного состава, попросту превосходит ее собственные резервы.

Тристан не сказал ничего, и тогда Каллум продолжил:

– Это пугало ее сестру – или так Либби показалось. На самом же деле это проявились ранние симптомы дегенеративного заболевания: потеря веса, слуха, зрения, хрупкость костей. Когда Либби колдовала, сестра падала в обморок, но то было просто совпадение. Впрочем, Либби Роудс упорно винила себя и почти на десять лет, пока сестра не скончалась, забыла о своих способностях. Теперь же она вспоминает те события как повторяющийся сон.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – грубо спросил Тристан, но Каллум не останавливался:

– Николас де Варона – единственный ребенок совершенно посредственных медитов, сделавших, однако, значительные деньги на выгодных вложениях. Но самое выгодное – это, конечно же, сам Николас. Он о своих талантах знает побольше, чем Либби Роудс о своих, но все равно не так много.

Тристан выгнул бровь, а Каллум пожал плечами.

– Он умеет менять собственную форму так же, как изменяет предметы вокруг. – На такое были способны немногие медиты, лишенные природного дара к оборотничеству, а сами оборотни не владели подобным: изменяя себя, ничего другого менять они не умели.

Тристан, который знал, насколько трудна упомянутая магия, нахмурил лоб: зачем это Нико?