Шестой остров

И вот, в одну из своих ночей любви, 25 мая, я, выйдя из какого-то заведения, явился в «Партенон» около одиннадцати. Помню точно, что это было 25 мая. Я уже выпил несколько стаканчиков. Николаос, как только меня увидел, сразу подозвал к своему столику. Он сидел с капитаном Димитрием и двумя морскими офицерами, своими земляками с острова Пароса. Все были уже здорово навеселе и пели хором. Я присоединился к поющим, потом танцевал в обнимку с Ни-колаосом и Димитрием; я произносил речи, взобрался на стол и предлагал тосты в честь Гомера и Архилоха Паросского ⁸⁰⁸¹. В заключение я спьяну продекламировал несколько стихов из «Илиады», которую знал наизусть. Когда я закончил, Николаос со слезами на глазах обнял меня. А Димитрий вдруг сказал: «Едем с нами». Я спросил — куда. «В Канаду»,— сказал он.

Утром, в десять часов, наш «Лелапс» вышел из порта по направлению в Ванкувер через Магелланов пролив.

Меня взяли на судно в качестве помощника кока.

ШЕСТАЯ ХОРНАДА

Когда я выезжал из Кадиса, дон Хуан, вместе со многими наставлениями касательно того, сколь осторожно я должен себя вести, дал мне чрезвычайно секретное письмо к некоему португальскому кабальеро, своему знакомому, с просьбой отдать мне изрядную сумму денег, лежавшую у того на хранении; упомянутый кабальеро, однако, находился в эту пору на своей вилле, весьма удаленной от Лиссабона; понимая, что время не ждет,

я решил поручение это не выполнять, а поскорее вызволить Эухению из ее узилища и уехать с нею, махнув рукою на деньги, поскольку у меня их было более чем достаточно на все путешествие до Амстердама и еще на несколько месяцев жизни в сем городе, где, как я был уверен, почитая это делом верным и надежным, иглы дона Хуана вскорости доставят ему друзей и средства к существованию в достатке и довольстве ему и дочери; вдобавок, рассуждал я, коль старику так уж захочется получить свои деньги, его португальский друг сможет переслать их через банкиров семейства Эспиноса или какое-нибудь другое семейство, владеющее банками в Амстердаме и в Лиссабоне.

Впрочем, тут, сеньор лиценциат, я опущу подробности нашего приезда, объятия и трогательные слова благодарности, услышанные от дона Хуана, равно как наши с ним беседы в те дни и горькую его обиду на донью Инес,— все это не столь важно.

Как я полагаю, где-то в этой исповеди я уже писал, что ни в Алькала, ни в Саламанке, ни в каком ином месте не доводилось мне встречать человека столь разумного и просвещенного, как дон Хуан Алькосер; он приучил меня к тому, что в его устах истины облекались в слова ясные и точные, не допускавшие кривотолков; по этой же причине и все суждения его о любом предмете, низком или возвышенном, тоже казались мне ясными и точными. Средь многих его достоинств особенно восхищало меня умение применять свои познания без похвальбы и всегда к месту, ибо, по моему разумению, мудрость надобно выказывать с оглядкой, подобно тому как дорогие одежды не надевают в любое время и в любом месте, но лишь когда сие прилично и разумно.

Так, наша дружба и моя привязанность к нему все возрастали и были столь глубокими и искренними, что ни разу их не омрачила даже тень несогласия, и огорчался я единственно тому, что не узнал такого человека раньше.

В Амстердаме дон Хуан с дочерью поселились в доме старика с почтенной наружностью и важной осанкой, давнего его друга, который, как я потом узнал, был изобретателем подзорной трубы и чье имя в эту минуту выпало из моей памяти '. Тем временем я явился к своему

¹ Изобретателем подзорной трубы считается голландец Якоб Метиус (XVII в.).

дяде Теодору, который умелой и многолетней торговлей пряностями и кофе сумел нажить большое богатство и стал одним из заправил Ост-Индской компании; он охотно поручился за меня, чтобы я мог поступить к ним на службу, ибо у меня появилось желание стать моряком, дабы испытать в жизни что-то новое, повидать королевство Китай и Сипанго ', в коих столько чудес говорят и пишут, а также и по другим причинам, кои сейчас изложу.

В те дни, когда Эухения находилась под моей опекой, я полюбил ее даже не столько за редкостную красоту, как за живость ума да еще за то, что, будучи столь юной и выросши в богатстве, среди шелков и голландских полотен, она выказала на моих глазах столько мужества и благоразумия во время нашего опасного бегства из Португалии. Особенно пленяла меня ее манера говорить — она могла влюбить в себя одними речами своими, произносимыми с португальской напевностью, столь сладостной и чарующей, что слова проникали прямо в Душу.