Шествие динозавров

Одуйн-Донгре коротко взглянул на меня. Это был непростой взгляд. Неприязненно-брезгливый, ибо как ещё можно взирать на мертвеца, вставшего среди живых, да ещё осенённого ореолом императорской милости? Гнусное, неприличное колдовство над разверстой могилой… Но одновременно и оценивающий. На что, мол, годится этот болван? Ни особенной в нём стати, ни бугрящихся мускулов. Уж не выдумана ли пресловутая ниллганская мощь?.. Вот страха в этом взгляде не было. Не к лицу воину пугаться мертвецов, даже если они встали среди живых.

После краткой церемонии приветствия Луолруйгюнр покатил на наместника бочку.

— Раб, — сказал он звучно. — Ты возомнил о себе. Ты решил измерить глубину колодцев моего терпения. Но, клянусь чревом Мбиргга, ты вычерпал их до самого дна.

— Чем рассержен Солнцеликий, брат мой? — осведомился Одуйн-Донгре, усмехаясь в пышные усы.

— Вот уже шестьдесят дней, как ни одна повозка с зерном из Олмэрдзабала не въезжала в ворота столицы. Мы забыли, каковы на вкус восточные пряности. Или у вас недород? Скоро год, как драгоценности с Востока не утешали мой взор. Или ты повелел засыпать прииски? Мечи моих воинов затупились в боях, оскудели колчаны, истёрлись ремни арбалетов. Мы ждали оружия с Востока. Или твои мастера утратили своё ремесло?.. Эойзембеа!

— Я здесь, Солнцеликий, — зычно отозвался императорский полководец, выступая вперёд.

— Много ли в наших войсках витязей с Востока?

— Немного, Солнцеликий. Как пальцев на этой руке, — громыхнул Эойзембеа и воздел левую конечность, похожую на куцый древесный обрубок.

— Я утомлён твоей строптивостью, Одуйн-Донгре, — сказал Луолруйгюнр. — К тому же, ты полагаешь, будто имперским псам нет иной забавы, как вылавливать восточных вауу в моей спальне…

Одуйн-Донгре побледнел от бешенства.

— Видит Юнри, как мой брат несправедлив, — произнёс он тихо. — Шестьдесят дней — невеликий срок для великой империи. Я спешил к престолу моего брата налегке и на лучших колесницах и потому обогнал в пути тяжко нагруженные повозки с зерном и пряностями…

«Ой, врёт, — подумал я с уважением. — Но язык у него подвешен удачнее, нежели у моего повелителя, это уж точно».

— Но разве в Олмэрдзабале живут дикари-гбеммганы? — продолжал наместник, повышая голос. — Разве олмэрзигганы перестали быть рабами Солнцеликого лишь оттого, что лучший из них не родился в сточной канаве Лунлурдзамвила? Разве юйрзеогру хуже, когда сыты удаленнейшие от него, а не только те, что слизывают следы его ступнёй? Разве взор его утешают одни лишь разноцветные стекляшки, а не спокойствие восточных горизонтов, когда он глядит из окон Эйолияме? Не то что орды бунтовщиков — облачко пыли не оскорбит его зрения со стороны Олмэрдзабала. Ибо то оружие, о каком говорил Солнцеликий, брат мой, на своём месте — в руках воинов, что каменными стенами стоят на восточных рубежах Опайлзигг. Что же до вауу, то их полно и в подземельях Эйолудзугга, и нет нужды им просить подмоги с Востока…

«Так его, белобрысого!» — мысленно поаплодировал я.

— Но Солнцеликий, брат мой, не устаёт вбивать клинья в разломы Ямэддо. Или он мечтает расколоть земную твердь? Имеющим головы тёмен смысл его указов. Безумец нашептал ему, будто рабы хотят трудиться. Кто видел такого раба? У всякой скотины одно желание — избавиться от ярма да жевать траву на чужом пастбище. Буйволы не возделывают полей — они топчут их. Так и рабы не вонзят в землю мотыги иначе, как под плетью надсмотрщика. К чему им свобода, к чему наделы? Им нужны хорошая палка, миска собачьей похлёбки да ещё, пожалуй, дыра для излияния семени…

Юруйаги лязгнули мечами. Охрана наместника — тоже. Запахло палёным.

Всё же, я преувеличил интеллектуальные способности восточного вождя. Вояка он был, должно быть, классный и языком чесал гладко, но в придворном политесе был явно не горазд. Наверное, Солнцеликий мог бы удовлетвориться доводами строптивого братца и принять их на веру. Наверное, он мог бы ещё какое-то время закрывать глаза на его наглый саботаж императорских реформ. Но обсуждать, а тем более осуждать означенные реформы, да ещё под сводами дворца Эйолияме!.. Такое не дозволялось никому из живых. (Такое дозволялось только мне — по двум причинам: я был интересен императору, потому что определённо знал вещи, которых не знал он; и никто не мог бы причислить меня к рангу живых.)

— Ты складно говоришь, — промолвил Луолруйгюнр сквозь зубы. — Нет такого в этом мире, от чего ты не сумел бы отречься. Будь царский род гонимым — ты доказал бы перед престолом Эрруйема, что произошёл из мужского зада, а не из лона своей матери… Ты омрачаешь мои дни, но это ничего. Это я смогу тебе простить. Но зачем ты посягаешь на мои ночи?

— И вновь мудрость Солнцеликого столь велика, что не вмещается в мой череп, — сказал Одуйн-Донгре. — Не хочет ли он обвинить меня в том, что женщины Лунлурдзамвила сомкнули свои бёдра перед животворным стволом юйрзеогра, надели дорожные платья и устремились на Восток?