Но! Когда не станет меня, опустеет фляга, затеряется басма с охранным знаком — что станется с ними? Хорошо, если кто-то из рыночных торговцев подберёт девушку и уведёт в свой дом рожать детей. Хорошо, если вургр, обезумев от голода, слепо напорется на ночной дозор и кончит свою жизнь под мечами. Это для них обоих будет хорошо. А всё остальное для них будет плохо. Потому что для начала вургр может вернуться в эту лавку — по удержавшимся в затуманенных мозгах клочкам памяти — и загрызть Оанууг… Не хотелось мне загадывать наперёд. И пора было бы уже поразмыслить, как всего этого избежать.
— Над каждым из нас — своя высшая воля, — сказал я уклончиво.
— И она велит тебе посещать меня? — осторожно спросила Оанууг.
Я кивнул.
— Почему же ты смеёшься над моим предназначением?
— Вовсе нет! — воскликнул я. — Всякое предназначение священно. Не хватало ещё, чтобы я чем-то оскорбил тебя. Да с чего ты это взяла?!
— Но ведь я — женщина, — промолвила она удивлённо. — А ты ведёшь себя так, словно я — человек.
— Женщина — тоже человек, — осторожно заметил я.
— Ты можешь убить меня, — сказала она кротко. — Можешь и дальше отвергать меня. Можешь наказать меня, как захочешь. Но у Эрруйема нет головы, и чтобы никто из стоящих возле его престола не выделялся, он всех лишил голов. Ты не избегнул этой участи… Как можно называть женщину человеком, если она даже устроена иначе?! Скажи, ниллган, у тебя есть две груди для кормления детей, как у меня? Или я оснащена тем прекрасным гузуагом, что грозно и твёрдо взирает на меня из-под твоей гимры? — Я покраснел и поспешно сел. — Моё предназначение не в том, чтобы притворяться человеком… Быть может, ты, ниллган, не знаешь, как обращаться с женщиной?
— Я бы так не утверждал…
Не отрывая от меня горящих морской синевой глаз, она медленно распустила тесёмки своего наряда. Грубая ткань сползла по её смуглым бёдрам на землю.
— Не смейся больше надо мной, — стыдливо сказала Оанууг, дочь гончара.
Глава двадцать восьмая