Шибболет

Сжимается мир, теперь это наш двор.
Утром встанешь— висит густой туман.
Ляжешь вечером— смотрит фонарь в упор.
Тянется жизнь— переводной роман.
Кто теперь заглянет в оригинал!
Перевод неплох: колорит и стиль, и пыл.
Имя своё резидент когда-то знал,
Но так долго скрывал, что однажды просто забыл.
Ходит, ест, поддерживает разговор—
Жизнь без главного, партия без ферзя.
Зато ни сосед, ни редактор, ни прокурор
Не узнает о нём, чего знать нельзя.
Может, оригинала и не было никогда?
Всё придумала переводчица— синий чулок.
Твой родной язык не оставил в тебе следа.
Ты забыл его, потому что слишком берёг.

«Последний же поцелуй достанется пустоте…»

Последний поцелуй достаётся пустоте…

Уильям Батлер Йейтс

Последний же поцелуй достанется пустоте.
Тянуться недалеко, поскольку она повсюду.
Но она и сама не та, и губы её— не те…
Она поцелует всех. Но я отвечать не буду.

Пусть ходит, висит, лежит. Я этот всемирный морг

Освоила, обжила, и честно плачу ей дань я.
Но кто-то же иногда вдувает в меня восторг,
Кто-то делает мне естественное дыханье.

«Вместо войны нам достался холодный цейтнот…»

Счастье моё…

из песни

Вместо войны нам достался холодный цейтнот.
Вместо нужды— элегантный дефолт.
Поздний кларнет свою тонкую линию гнёт.
И к ночи свет в метро
стал жёлт.

Ты— в эту жизнь досылаемый новый патрон.

Свежий боец тупо следует в часть.
Счастье моё я нашла в переходе метро—
смотреть и слушать тут,
молчать.

Счастье моё— что цейтнот не всё время взведён.

Стелется звук и срывается вниз.
Здесь, под землёй, мы пока не лежим, а идём.
Но ты пригнись, прошу,
пригнись.

«Похоже, дни неверно сочтены…»

Похоже, дни неверно сочтены:
Страна— подросток, а на вид старуха,
На карте копошится тень войны—
Навозная, нервозная, как муха.

Когда и ямб, как резаный, орет,

Когда по-волчьи подвывает рифма,
Лишь птицы, небом избранный народ,
Свидетельствуют громко и незримо,

Что жизнь жива, тупа и неправа,

Что глупо и сдаваться, и бороться,
Что никакого больше нет родства,
Но что никто не отменял сиротства.

V

«У нас почти весёлые глаза…»

У нас почти весёлые глаза,
мы пьём и говорим давным-давно,
но что-то он рассеянно сказал,
и каждый сразу понял: вот оно.

Все жили, шли, вставали в семь часов,

потели летом, кашляли зимой—
чтобы услышать пару странных слов,
зачем— да кто же знает, боже мой.

Для этой цели выбрали его.

Он выйдет в ночь— как выйдет из тюрьмы…
Но мы ему не скажем ничего.
Пусть думает, что он такой, как мы.

«Когда мы выходили ночью в сад…»