Шипы

Голос миссис Даллас не мог принадлежать пожилой женщине. Да она уже и не была пожилой.

За спиной заверещал Герберт, но Грета не шелохнулась. Её конечности онемели, а кожа побелела и затвердела. Глаза больше не моргали и не вращались в глазницах. Девушка могла смотреть только перед собой.

Грета завалилась на спину, а затем резко взмыла к потолку. Безвольное тело пролетело рядом с люстрой, вращаемое и сгибаемое непреодолимой силой. Диван, кофейный столик, вазочки — всё казалось большим и далёким; брючины брата, свисавшие с сидушек, выглядели водопадами над паркетным морем, а вода незаметно разливалась по нему. Потом Грету усадили на тумбу у дивана и прислонили спиной к настольной лампе.

Мысли замедлились в скованном теле. Оставалось лишь наблюдать.

В поле зрения Греты вновь появилась миссис Даллас — по крайней мере, черноглазая женщина была в её халате. Усевшись на краю дивана, она с грацией пумы проползла к мальчишке, запутавшемуся во взрослом деловом костюме. Малыш испуганно вжался в подлокотник и натянул рубашку до подбородка, точно одеяло.

— Ми-ми-миссис Даллас, что со мной? — протянул мальчик, шмыгая носом и утирая навернувшиеся на глаза слёзы. — Где моя сестрёнка? Где Грета?

— Тише, Герберт, не плачь, — женщина прикрыла малышу рот, а затем запустила пальцы в его шевелюру, — она здесь, она рядом с нами. Скоро вы встретитесь. Пожалуйста, называй меня «тётя».

— Тётенька…

— О да… Обними меня, мальчик!

— Угу.

Черноокая ведьма зажмурилась и облизнулась, когда маленький испуганный комочек прижался к ней раскрасневшимся лицом.

— Как же вкусно ты дрожишь! — прошептала миссис Даллас, обхватывая голову Герберта.

Грета не могла ни сомкнуть веки, ни отвернуться.

Могут ли куклы плакать?..

Окна и двери

— Ну, за здравие!

На этот раз я никого не позвал, никого не пригласил, пил один. Сам с собой чокался и выливал водяру в глотку, сначала из одной рюмки, потом из другой. Пил за двоих, получается. Так даже экономнее, я проверял. Меня хватает на пол-литра… ну, на литр, а потом… не знаю. Не помню.

Но так одиноко и тоскливо. И ёлочка голая в углу стоит. Ёлочка… Иголочка! Я тут последний огурец с солью доедаю, а у старух праздник! Новый год, чтоб его! К кому-то даже внуки приехали, а я тут… Ик!

Это ещё что? Только заикнулся о компании, и тут на тебе! То ли свинья рогатая, то ли козёл чёрный, то ли батюшка из соседнего села. Прилип к окну, чертяга, и смотрит.

— Эй, ты чё? Чё подсматриваешь?

А он не отвечает, только лыбится как негр из телевизора, ходячая реклама зубной пасты. Такая злость меня взяла на эту рожу, что я с дуру швырнул в окно бутылкой.

Окно лопнуло. Взорвалось и впустило лютый ветер! Я и пикнуть не успел, как меня подняло над землей и засосало в темноту. Искры вспыхнули перед глазами. Кажется, я ударился головой.

С секунду кругом грохотало и трещало. Похоже, я пробил собою стену.

Очнулся на утоптанном снегу. Луны не было, звёзд не было, но снег вокруг блестел так, будто я лежал под фонарём. Я поднялся и пошёл, куда глаза глядели. Света не хватало: в шаге от меня горело белым, а дальше — хоть глаз выколи. Ни сугробов, ни дорог, ни домов. Пустота.

И снова этот чёрт! Стоит в столбе света, как у меня, и лыбится, собака. Ну-с, бутылку и окно я уже разбил, теперь разобью ему рожу!

Я подбежал к нему, замахнулся, ударил, но не попал. Он как сквозь землю проваливался и снова появлялся где-то вдалеке. И всё лыбился, лыбился!

Не знаю, сколько я гонялся за этим козлосвином, но черномазый вдруг исчез, осталась лишь чернота. Холодная, злая чернота, а от неё невольно протрезвеешь.

Снег впереди кончился. Чуйка уберегла меня от рокового шага. То была не голая земля, а край ямы — широкой и длинной, точно под гроб вырытой. И дна ей не видать, хоть камень кидай и слушай: стукнет или нет?

Гнилое место. Гиблое место.

Я попятился, но в спину упёрлись не то костяшки пальцев, не то рога. И пикнуть не успел, как снег по бокам ямы исчез, и я провалился в бездонную могилу.

Ни ветра, ни звука, ни всполоха. Неужто я умер?

Потом как-то рассеялось; я точно очнулся ото сна, хоть и не засыпал… наверное. Кругом поле, а может лесок, не разобрать в темноте. Под ногами лёд и всё тот же снег. Из сугробов торчали не то кресты, не то костлявые березы. Звёзд да месяца я, сколько не подымал голову, не увидел, но вдалеке горел огонь. То не костёр, это точно, но и не свет из окошка избёнки. А жаль. Холодно зимой без сапог и без всего. Хоть ветра нет, а то бы околел на месте.

Не нравится мне этот бледный свет, ой не нравится! Точно гнилушка маячит, на смерть зазывает. Но куда ещё идти?

Иду на свет, а он где-то на опушке леса горит. Не могу разглядеть, что это такое. Надо поближе…

Всё-таки не протрезвел, получается?

Вижу, стол огромный стоит, какой на свадьбу и поминки ставят. Стулья стоят, тарелки блестят, а свет оказался от свечи. Только блюда пустые, гостей нет, а по стульям вороны скачут. Во главе стола сидит девица… или старуха. Эх, старый я стал, не разглядеть. Лицо острое, сама худая, глаза впалые. Хмурая. Увидев меня, указала на место подле себя. И тарелку пододвинула.