Школьники

Но мы сейчас же поняли, кто этот человек…

— А-а-а… Иван, здравствуй! — сказала Брандиха.

— Здравствуй, — пробурчал брат. Он отхаркался и сплюнул прямо на пол. Потом уселся и стал ворчать и жаловаться.

— Совсем налоги придушили… Чайную закрывать придется… Русский бы человек был фининспектор, не душил бы так, а с жидом что сделаешь… Придушили нас жиды… — Витька услыхал слова Ивана и тихонько прошептал.

— В башку ему дам сейчас за "жидов". — Он сжал кулаки и стал красный и злой, будто заревет сейчас.

— Сиди, сиди… Ну их… — дернул его Иванов. Он сердито посмотрел на Брандиху.

— Еще бы. Жить при их, проклятых, тесно стало…

Она вдруг посмотрела на Иванова или Вить-кино злое лицо увидала, только она сразу замолчала, дернула брата своего за рукав и головой указала в нашу сторону.

— Чего сидят, а? — спросил Иван.

— Из школы. Степана дожидаются чтой-то.

Они замолчали.

— Воды в рот набрала, — шутя сказал топотом Саша.

Чтобы не было скучно ждать, мы тихонько условились, что скажем "тише, дети"…

— Брандиха не знает наверно и съест, — прошептал Саша. После этого Витя, тоже шопотом, проговорил:

Тише, дети,
кошка сдохла,
кто промолвит,
тот и съест…

Мы замолчали. Я сжал губы и, чтобы не рассмеяться и не сказать чего-нибудь, смотрел в пол.

Ребята жестикулировали и дергали друг друга за куртки. Брандиха стояла к нам спиной, и спиной же сидел Иван, и ребятам страшно хотелось, видно, что-то о них сказать… Но никто не хотел "съесть кошку". Они указывали им в спину пальцами, зажимали рты и улыбались до ушей. Я успел это заметить, когда мельком взглянул на них. Потом я поспешил опять опустить голову вниз, так как молчать было трудно.

В передней громко звякнуло ведро.

— Кто там? — крикнула Брандиха.

— Съела! — прошептали мы все сразу, прыснули и прижали ко рту ладони.

В это время вошел отец Бранда. Он удивленно посмотрел на нас.

— Школьники из школы ванькиной, тебя дожидаются.

Пока Брандиха это говорила и отец-Бранд снимал пальто, мы облегченно вздохнули и громко засмеялись.

Все мы спешили сказать хоть по одному слову — так трудно насильно молчать.

— Что, ребятки, скажете? — спросил он и уселся против нас. Голос у него был спокойный, даже ласковый. Мне показалось странным, что у Бранда такой отец.

Мы переглянулись. Не знали, как начать. А потом заговорили все сразу. Правда, совсем не было порядка в том, как мы говорили. А еще условились по дороге о порядке.

Мы говорили, перебивали друг друга, говорили по-двое, по-трое сразу. Бранд-отец, я успел это заметить, сначала улыбался, смотрел на нас ласковыми глазами, потом стал смотреть в пол, и лицо его сделалось хмурым.

— Он — плохой мальчик, злой и задира, — сказал Саша.

— О нем говорят в отряде, он плохой пионер, — вставил Иванов.

— Ведь при советском правительстве нельзя смеяться над другими нациями, а он у нас мучает одного мальчика еврея, Рейзина, — возмущался Витя.

— Слышала, мать? — сердито спросил он Брандиху. Она только передернула плечами. Пожал плечами и брат ее.

— Ладно, ребята, будет с ним разговор. Жалко, дома его нет. При вас бы высек, даром что знаю — злая штука — порка… А будет… Занят я очень, вот и распустился он совсем, — говорил он, провожая нас до двери.

Мы ушли, уверенные, что все штуки Бранда кончились.

— А отец совсем не такой, как сын, заметили? — спросил Витя, когда мы вышли.

— По-советски смотрит на вещи, — важно заметил Иванов. (Иванов у нас всегда сейчас же решает, по-советски или не по-советски все делается. Недаром он в отряде — лучший пионер.)

— Просто, он увидал, что мы правы. Ведь не для своей пользы мы приходили, — сказал Саша.

— Будет Бранду порка. Пускай не называет жидами, — проговорил Витька. Глаза у него горели, он как будто радовался, что Бранда высекут.

Было уже поздно, солнце не сияло так. Чувствовалось, что уже осень…

Мы разошлись по домам…

25 октября.

Прошла всего неделя, как мы ходили к отцу Бранда, а уже Ванька организовал целую шайку и натравливает ее на Рейзина, на Витю, Шипянского, Зархи и других. У нас в классе пронесся слух, что отец его высек, и он обозлился и решил отомстить ребятам. Даже девчонок втянул он в это дело.

Обычно мы с девчонками не имеем ничего общего. Они на переменках гуляют, обнявшись, по двое-трое. Мы шалим, устраиваем игры. С нами девчонки не играют, да мы их и не взяли бы в свои игры, так как они — бабы, чуть что, сейчас же пищат, визжат и жалуются Марье Петровне. Да и вообще мы терпеть не можем девчонок. Они совсем другие, чем мы. Мы, мальчики, храбрые, мы ничего не боимся, готовы драться с кем угодно, хоть с шестой группой. А они всего боятся. Скользко на улице — боятся, пищат, падают и цепляются друг за дружку; крыса у нас в углу двора пробежала, они такой визг подняли, будто их режут. Толкнешь в шутку кого, потом сам не рад будешь.

Есть у них три-четыре пионерки. Они не такие, как все, и сами могут в зубы мальчишкам дать, но мы не играем и с ними.