Школьники

— А вы за него возьмитесь, — посоветовала Марья Петровна. — Без присмотру он у вас.

— Да, это верно, — сказал Бранд-отец и вздохнул.

Несколько дней Бранд был как будто тише, а потом начал свое прежнее. Дергал и толкал Рейзина, задирал Витьку и передразнивал евреев и татар. Или подзуживал девчонок против евреев.

Иванов мне сказал, что в отряде уже хотели исключить Бранда, но потом решили не исключать его, так как этим мало поможешь делу.

Нужно не отделаться от него, а постараться сделать так, чтобы он исправился.

Тут, среди всех этих каждодневных историй, у нас ввели занятия звеньями, и мы на некоторое время забыли всякую бузу. Даже Бранд затих и стал больше заниматься.

Звеньями мы учимся так: Марья Петровна разделила нас на пятерки — один ученик очень хороший, два средних, и два совсем плохих. Дается нам работа — задание. Ну, например, написать сочинение. Нужно впятером его проработать и написать. Мы заинтересовались, что из этого выйдет.

Пришло ко мне мое звено — Зархи и Шипянский (они — средние ученики) и Лабзин и Малкина (они из самых плохих наших учеников). Ну, сели мы у стола, раскрыли тетрадки.

— Как же мы будем все вместе прорабатывать? — спросил Зархи.

Я сказал первую фразу сочинения.

— Нет, не так, а вот так! — поправил Зархи.

— Пускай так, — говорю я, и мы записали… Лабзин ничего не говорил, просто записал, как мы сказали. Ида Малкина тоже записала. Говорю я вторую фразу.

— Отчего все ты и ты говоришь! — закричал Зархи. — Я тоже хочу сказать… А то вся польза от такой работы будет только тебе.

— Где же все? Я только одну фразу сказал, да и ту ты поправил… Да как хочешь… Говори ты, — сказал я, чтобы не ссориться.

Он сказал фразу, но получалась такая чушь, что я расхохотался. Смеюсь, и вдруг вижу сквозь смех — Лабзин уже пишет. Я стал хохотать еще сильнее.

— Да погоди, погоди, — говорю я Лабзину сквозь смех. — Что же ты, дурак, пишешь? Ведь это никуда не годится.

— А, чорт, — пробормотал Лабзин. — Ну, я зачеркну. — И стал зачеркивать.

А Зархи рассердился ужасно. Он очень самолюбивый и никогда не хочет согласиться, что он сказал неудачно или плохо. Если ему указывают, он начинает спорить и сердиться. Папа говорит, что так поступают глупые люди.

Так было и тут. Он покраснел и стал сердиться.

— Это потому ты находишь плохо, что я первый сказал. Если бы ты так сказал, тебе не было бы это плохо.

— Ну, дурак, подумай, — говорю я спокойно. — Разве так можно сказать?

— А чорт с тобой… Я не хочу быть с тобой в звене! — закричал он. — Я скажу Марье Петровне, пусть она меня в другое звено назначит…

— Как хочешь! — закричал уже и я. — Только всюду будет то же самое. Раз ты скажешь неверно, другой с тобой не согласится.

Он надулся, замолчал и стал собирать свои тетрадки.

— Ну, Зархи, брось дурака валять, — проговорил Шипянский.

— Пошел… Хочешь работай, а я уйду… — сердито пробурчал Зархи, нахлобучил шапку и собрался уходить.

— Да брось, Зархи, как не стыдно, всю работу нам портишь, — воскликнул Лабзин.

— Нечего обижаться! Ты сначала сам поработай, тогда и видно будет, кто прав, кто виноват.

Я попробовал было писать с остальными, но Шипянский как-то раскис, а Лабзин и Малкина ничего не умеют ни сказать, ни изменить сказанное мною. Они сидят, раскрыв рот, ждут, пока я скажу, и записывают.

Мне стало неинтересно и скучно. Я сказал, что не буду так работать, и они все ушли.

Так неудачна была первая работав звене. Когда мы собрались в класс и поговорили, оказалось, что так было у многих. Но потом все устроилось. Марья Петровна объяснила нам, что это у нас так вышло потому, что мы не привыкли. И действительно, через несколько дней мы работали дружней, и даже Лабзин вставлял иногда свое слово. А Зархи успокоился и перестал обижаться и нюнить.

Вообще же работа звеньями порядочно заняла весь класс, так что стали меньше бузить. Бранд уже не мозолил так всем глаза. Он сам был первым в своем звене. После мы увидели, что это было временно.

Третьего ноября выпал первый снег. Обычно у нас, на юге, снег выпадает гораздо позже. Снег выпал глубокий, рыхлый и пушистый. На переменках мы одевались и бегали во двор. Вот тут-то всем доставалось. Мы лепили снежки и бросали в кого попало. Матери некоторые приходили в школу, и им попало. А о ребятах и говорить не приходится. Тут мы позабыли, кто в какой группе, кто кому друг и враг. Лепили почем зря. Больше всего досталось девчонкам. Они визжали, кричали.

Четвертого и пятого ноября снег растаял, а шестого стали заморозки.

Седьмого ноября нас должны были повести в процессиях на торжества.

Накануне нам сказала Марья Петровна, что нас не возьмут, так как мы еще малы. Пойдет в процессиях только вторая ступень.

Мы стали просить Марью Петровну, чтобы взяли и нас. Мы обступили ее тесным кольцом и нежным голосами (и откуда только они у нас взялись!) стали пищать:

— Марья Петровна, Марья Петровна, возьмите нас… Мы будем хорошо себя вести… Марья Петровна, мы не будем шалить, ни драться, ни ссориться… Возьмите… Нам так хочется…