Шлюхи

Рядом с Аллой возник молодой человек с лотком, торгующий прохладительными напитками. Она

взяла жестянку пива, за которую маркитант потребовал невообразимую цену. “Наценка за условия,

сопряженные с риском”,— пояснил он.

Вообще-то картина штурма была достаточно однообразна, однако Алла уже различала во

взрывах и сполохах, стрекоте орудий и лоскутах едкого дыма, в кружении окрест осаждаемого

здания людей и техники, она улавливала во всех этих разнородных вещах некий связующий их ритм

и невольно временами шептала тишком: “Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три...”

Пока Алла была занята созерцанием батального полотна, Никита Кожемяка вновь при-

мчался к дому учителя. На этот раз дверь отворилась после первого звонка.

— Проходи, проходи,— встретил Никиту хозяин без обычного приветствия. В комнате работал

телевизор.

— Я всюду вас искал... Я волновался...— почему-то смущаясь, признался Никита.

— Да-да... да-да…— кивнул головой учитель, казалось, и не распознав трепетных интонаций.

В комнате мистическим огнем мерцало око Киклопа - телевизионный экран. Некая (почему-то

иноземная) компания демонстрировала всей стране разгром парламента: грохот на “театре военных

действий” перешел к величественным перекатам… верхушка светлой парламентской башни

казалась какой-то особенно светозарной от смоляных пятен копоти начавшегося пожара… танки

вели прицельный огонь по верхним этажам и мастерски попадали в самые окна, откуда с

эффектным громом вырывалось гигантское пламя и клубы черного дыма… какой-то человек

выскочил из здания с белым флагом в руках — его тут же скосила пулеметная очередь…

Это было безумием, и все же над светопреставлением из взрывов, сполохов, стрекота орудий,

лоскутов дыма, кружения людей и техники довлел какой-то насмешливый ритм, что-то вроде:

раз-два-три, раз-два-три... А двое людей сидели перед телевизором в магнетическом молчании,

и было им страшно, и было отрадно, что в разладицу с надвинувшейся стеной холодного

умопомрачения рядом брезжится живая кровная душа.

Переключили канал, но другая программа оказалась еще страшнее: там престарелая артистка

в праздничном платье распевала игривые песни и все кружилась, кружилась, кружилась.

– Пошли чай пить, – глухим голосом произнес учитель традиционное предложение.

Пили чай. Слова не рождались, но, казалось, они всюду были разбросаны мертвыми

каменными глыбами. Только тонко позвякивала порой ложечка о стакан, помещенный в

подстаканник из мельхиоровой скани. Только лепетал за окном о своих печалованиях прилетевший

откуда-то ветер. В соседней комнате стрелял и бухал телевизор. Можно было, конечно,

выключить его, но ветер за окном, похоже, перепевал под сурдинку те же звуки. Они пили чай. И

не смотрели друг на друга, хотя, конечно же, вдвоем было покойнее; каждый должен был сам

ответить перед Творцом... в том числе и за то, сколько зла допустил он в свое сердце.

49

А грандиозный спектакль на набережной подходил к концу. Алла Медная оставалась в

дозоре до последнего. Уже свет, озарявший представление, стал мало-помалу угасать - было ясно,

что близится конец. Она досмотрела уже в набегавших сумерках, как выводили (руки за голову) из

изуродованной башни мятежников, как иных вытаскивали на носилках, как подъезжали

рефрижераторы и лаковые иностранные лимузины… и отправилась восвояси в густеющем

вечернем тумане с ощущением исполненного долга.

Вот какой был дан а городе бал, вот какой праздник. И всяк, каждый принял в нем участие: и

тот, кто, сидя в танке, обстреливал за деньги собственный парламент, и тот, кто ползал в

кровавой луже с вывороченными внутренностями, и тот, кто вещал с телеэкрана от имени народа,

и трескавший дома селедку «под шубой», и вольно фланировавший по бульвару, и сочинитель

стихов, н продавщица овощей, и даже тот, кто спал в это время без просыпу, и, казалось бы,

вообще нечего не делал – и он, бездумный, не остался в стороне. Однако праздник – он хоть вроде

бы и для всех, но самые душистые, махровые цветы срывают все-таки приглашенные.

Прошло несколько дней – и торжественная взвинченность улеглась. На улицах еще дотлевал

смятый, утративший первозданный блеск, карнавальный реквизит. Были то не стреляные

хлопушки, ленты серпантина, конфетти, флажки и бумажные маски, – но остатки развороченных

баррикад, гильзы, пятна засохшей крови, а то и валяющаяся где-нибудь на обочине дороги

разорванная туфля. «Вы ничего не хотите. Вы устали, устали,– говорили людям газеты,

радиоприемники и телевизоры.– Вам нужен только отдых и покой. Отдых и покой. Отдых и покой.

Вы ничего больше не хотите...» Хорошо было Никите Кожемяке, он и впрямь спал и ничего более

не хотел. А вот Алла Медная, например, хотела.