Шок новизны

Рене Магритт. На пороге свободы. 1930. Холст, масло. 114×146 см. Музей Бойманса – ван Бёнингена, Роттердам

В политике приверженность сюрреализма к свободе была не столь очевидной, главным образом из-за союзничества со Сталиным (после высылки Троцкого из СССР в 1929 году именно сталинизм стал официальной доктриной Французской коммунистической партии), но отчасти и по причине откровенного политического дилетантизма. Средства культурной революции, в пользу которых высказывался сюрреализм (сны, исследование бессознательных желаний, возвеличивание случайности и эрос как таковой), были глубоко чужды «научным» идеалам диалектического материализма. Поначалу сюрреалисты не проводили особых различий между личным восстанием и политической революцией; как и многие писатели 60-х, сюрреалисты считали себя литературными якобинцами – разглагольствования о «терроре» в культурной сфере были едва ли не общим местом. Луи Арагон, который впоследствии станет самым вдохновенным певцом сталинизма, когда-либо забредавшим в салоны Шестнадцатого округа Парижа, заявлял, что «на идейном уровне» русская революция является «в лучшем случае жалким правительственным кризисом», а также провозглашал, что всякая работа есть проституция: «Я никогда не буду работать, мои руки останутся чистыми». Понятно, что такая платформа не давала ни малейших шансов на установление взаимопонимания с французским пролетариатом или Третьим интернационалом; к 1925 году Бретон соизволил прозреть. Обвинив французские власти в том, что они скрывают правду о Советской России, он отчитал Арагона и объявил: «На том моральном уровне, на который мы решили себя поставить, фигура Ленина кажется абсолютно недостижимой».

Последовала очередная комедия недопониманий, столь характерная для французской интеллектуальной жизни: группа поэтов и художников старается угодить Москве, к полному неудовольствию как Москвы, так и собственных членов. В период между 1925 и 1928 годом сюрреализм мог позволить себе движение к коммунизму, потому что Россию еще не накрыли политические заморозки: в Советском Союзе пока оставалась некоторая свобода художественного выражения. Кроме того, появились первые французские переводы сочинений Троцкого. Бретона восхитило то, что Троцкий принимал идеи Фрейда, Юнга и Адлера, поэтому сюрреалисты сочли его образцовым политическим деятелем. Троцкий остался в этом статусе даже после высылки из СССР – вплоть до 1940 года, когда его убили в Мехико по приказу Сталина. Тем не менее сюрреалисты не испытывали особой склонности к административным трудам под эгидой Французской коммунистической партии. Бретон писал отчеты для коммунистической ячейки рабочих-газовщиков, но вскоре перестал, объявив, что это несовместимо с поэтическим творчеством. Луи Арагон, напротив, поехал на съезд советских писателей, проходивший в 1930 году в Харькове, и вернулся оттуда яростным сторонником Сталина, готовым отречься сразу и от Троцкого, и от Фрейда. Вскоре после возвращения в Париж он написал поэму «Красный фронт» – убогую агитку, переварить которую могли лишь самые кровожадные аппаратчики.

Гимны, которые Арагон возносил сталинским чисткам на фоне показательных процессов, развернувшихся в Москве в 30-е годы, были сюрреалистам не по вкусу. Кроме того, одиозным для сталинистского руководства Французской компартии стало само слово «сюрреализм». В конце концов, какие дела можно было иметь с художественным движением, вся политическая живопись которого исчерпывалась двумя полотнами Сальвадора Дали: портретом Ленина с непомерно растянутой ягодицей («Загадка Вильгельма Телля») и еще одной работой, где шесть физиономий Ленина в золотистом ореоле парят над клавиатурой концертного рояля. Подобные jeux d’esprit[95] можно было только подвергнуть анафеме, что и было без промедления сделано добропорядочными писателями-сталинистами. Даже в Англии будущий советский шпион и хранитель королевской коллекции живописи Энтони Блант напечатал в 1936 году в «Лефт ревью» разгромную статью, где обвинял сюрреализм в том, что тот «заигрывает с идеологией капитализма».

Помимо Троцкого, с которым Бретон встретился в Мехико незадолго до убийства, у сюрреалистов не было настоящих героев среди политиков, живых или мертвых. Зато за многие годы у них сформировался список «святых», которые, как они считали, прожили свою жизнь в соответствии с сюрреалистским идеалом свободы еще до того, как он был сформулирован. Это пестрое собрание романтических героев и героинь, предававшихся сильным чувствам и безудержным поискам, включало среди прочих Байрона и Виктора Гюго, Новалиса и Лотреамона, Бодлера, Рембо, Гюисманса и Жарри. Платону сюрреалисты предпочитали Гераклита, а мистико-алхимические фантазии Раймунда Луллия – упорядоченной аргументации Фомы Аквинского.