Шок новизны

В такие моменты – один из них запечатлен, например, в картине «Звездная ночь» – все, что видел Ван Гог, вовлекалось в сильнейшие энергетические потоки. Зрение превращалось в густую и выразительную красочную плазму, которая вихрем закручивается вдоль линейных бороздок, оставленных резкими движениями его кисти, как будто сама природа вскрыла вдруг себе вены. Звездный водоворот в центральной части неба мог быть невольным заимствованием из «Большой волны» Хокусая – Ван Гог был страстным любителем и знатоком японской графики, – однако напор и натиск, которым его наделил художник, параллелей в восточном искусстве не имеют. Луна выходит из затмения, звезды колышутся, испуская неистовый свет, и вместе с ними покачиваются кипарисы, преобразуя ритм неба в темные извивы своих похожих на пламя силуэтов. Они вверяют земле буйство неба, замыкая цепь энергии, пронизывающей всю природу. Самые живые во всей истории живописи (и уж точно более живые, чем реальные кипарисы), эти деревья Юга, традиционно связанные с кладбищами и смертью, представляли для Ван Гога символическое значение. «Кипарисы все еще увлекают меня. Меня удивляет, что до сих пор они не были написаны так, как их вижу я. По линиям и пропорциям они прекрасны, как египетский обелиск. Они – как черное пятно в залитом солнцем пейзаже». В этой общей устремленности ввысь участвует даже церковный шпиль. В окрестностях Сен-Реми нет собора, который хотя бы отдаленно напоминал высокую готическую постройку, изображенную в «Звездной ночи». Это скорее северная фантазия, а не прованская реалия.

Винсент Ван Гог. Звездная ночь. 1889. Холст, масло. 73,7×92,1 см. Музей современного искусства (MoMA), Нью-Йорк. Приобретено по завещанию Лили Блисс

С другой стороны, можно прогуляться по оливковым рощам за стенами лечебницы и оценить, как он изменил их, растворив в брызгах краски сухую траву и трепещущие на ней синие тени и превратив стволы самих олив в тела, покрытые язвами и доведенные до артрита постоянным плодоношением, – почти такие же шишковатые и бугорчатые, как тела голландских работяг, которых он писал в Нюэнене. И здесь опять возникает ощущение непрерывного энергетического поля, проявлением которого является природа; энергия льется с неба световыми потоками и поднимается из земли, затвердевая в силуэтах деревьев. Поскольку оливы растут очень медленно, общие отношения между деревом и полем, передним и задним планом, ухваченные Ван Гогом в пейзажах окрестностей психиатрической клиники, за сто лет почти не изменились, и многие мотивы, которые он писал в радиусе пятисот метров от стен лечебницы, до сих пор вполне узнаваемы. Даже сегодня можно довольно точно определить место, с которого он писал вид на рощу с открывающимися вдали серыми отрогами Малых Альп, словно бы сведенными судорогой. В том же радиусе есть, однако, вид, за который с радостью взялся бы по приезде в Прованс любой северный художник: легко представить себе, что сделал бы Тёрнер с развалинами римского города Гланум – они находятся прямо через дорогу от лечебницы. Ван Гог не написал их ни разу. Из архитектуры его интересовали исключительно христианские культовые сооружения – он изображал только их, да еще скромные сельские дома и кафе; остатки римских колонизаторских подвигов, вероятно, казались ему слишком авторитарными, чтобы впустить их в собственное символическое поле.

Винсент Ван Гог. Малые Альпы. 1890. Холст, масло. 59×72 см. Музей Крёллер-Мюллер, Оттерло

Искусство влияет на природу, и Ван Гог столь глубоко чувствовал внутреннюю силу, сокрытую в природе, что, один раз увидев созданные в Сен-Реми картины, зритель уже не может воспринимать реальные места иначе, чем через эти полотна, – притом что видеть, как Ван Гог, получается далеко не всегда. Глаз вычисляет, что художник хотел типизировать, обнаруживает в природе те черты, символизм которых подчеркивал Ван Гог. Одной из таких черт была сложная, но при этом не регулируемая никакими законами система рифмующихся природных форм: подобия между близким и далеким, создающие ощущение проглядывающей во всем индивидуальности творения, вездесущей индивидуальности, которой отмечен мир в целом. Странные изгибы пластов известняка, образующего невысокую горную гряду между Сен-Реми и Ле-Бо, другому художнику показались бы бесформенными и в качестве сюжета непригодными: можно представить, что они заинтересовали бы Маттиаса Грюневальда или Леонардо да Винчи, на склоне лет рисующего свои потопы, но Пуссена или Коро этот известняк не привлек бы никогда. Ван Гог тем не менее обнаружил точное соответствие между неистовой пластичностью этих изгибов – валуны, как мышцы, то напрягаются, то расслабляются на фоне неба – и богатством деталей внутри более крупных форм: канавки, прожилки и пустоты известняка и то, как они напоминают текстуру корней оливы – тоже, кстати, серебристо-серых, – как макроскопическое находит свой отголосок в микроскопическом и как эта перекличка идеально соответствует изгибам его мазка.