Шок новизны

То же самое во многом относится и к боди-арту. Поскольку именование и само существование стали казаться более важными, чем традиционная для искусства процедура изготовления (что само по себе тоже является частью наследия сюрреализма, усвоенного им от более ранних форм парижского дендизма), отсюда следовало, что тело можно лишить его знакомых очертаний и превратить путем манипулирования его действиями и контекстом в странную спонтанную вещь, еще один вид объекта. Таким образом были достигнуты моменты будоражащей напряженности, однако в связи с ними часто напрашивался вопрос, ответа на который стремились избежать и сюрреалисты, когда занимались автоматическим письмом, свободным ассоциированием и прочими исследовательскими играми, нацеленными на извлечение буровых проб подсознательного. Представляет ли человеческое «я» непосредственный интерес для искусства? Или оно достойно нашего внимания лишь в той мере, в какой производит вразумительные упорядоченные структуры, наполненные ясным и отчетливым смыслом? Для тех, кто пережил великое похмелье 60-х, это муторное завершение культуры, свято веровавшей в видения, которые можно получить по первому требованию (каждый был сам себе Рембо), – на этот вопрос возможен лишь один ответ. Ибо результатом неистового дионисийства, охватившего детей буржуазии, стала карикатура на сюрреалистический культ «я». Не многие культуры в истории были столь одержимы сугубо личными материями; последние двадцать лет художественной жизни замусорены обломками потерпевших крушение попыток вернуть обнажению «я» – не опосредованному ничем, кроме его присутствия в «художественном контексте», – присущее искусству концептуальное достоинство. Уже зафиксированы на пленку, подшиты, подколоты и сфотографированы все возможные типы ничтожных проявлений этого «я», предъявлены все списки сданного в стирку душевного нижнего белья, исполнены все аутистские жесты. На фалдах сюрреалистического acte gratuit в искусство проникли все мыслимые и немыслимые эксцентричные акты – от мастурбирования под пандусом арт-галереи, сопровождающегося высказываемыми вслух фантазиями о людях, которые ходят сверху по этому пандусу (Вито Аккончи), до изузоривания собственного тела посредством солнечного ожога (Деннис Оппенгейм). Если бы не сюрреалисты, все это не имело бы шансов стать искусством.

Что же тогда осталось от сюрреализма? Конечно, меньше, чем то, на что рассчитывали сами художники. Сюрреализм так и не реализовал своих провозглашенных намерений; царство воображения сейчас не ближе, чем царство святых. Он оставил в качестве завета произведения искусства и благоухание бунта, однако мира не изменил. Но ведь сюрреалисты были последней художественно-поэтической группой, у которой достало наивности верить в то, что искусство способно изменить само общественное устройство. Мир, с которым они боролись, никуда не делся: картина Ман Рэя недавно ушла на аукционе за 750 тысяч долларов. Приемлемым становится все, а сюрреализм, хотя бы в теории, остается ярчайшим примером свободы, которой в принципе никто не пользуется.

Глава VI. Взгляд за предел

Одной из важнейших тем романтической живописи XIX века была взаимосвязь мирского и духовного; это был поиск образов природы, которые отображали бы не поддающиеся сознательному контролю состояния души. С одной стороны, имелась целая гамма явлений мира, воспринимавшихся в силу своего величия как нечто священное, как отражение величия Бога: скалы, бури, равнины, океаны, всполохи огня на море и в небе, лунный свет и жизненная сила растений – здесь черпали свои темы Каспар Давид Фридрих, Тёрнер, Сэмюэл Палмер, Альберт Бирштадт и Фредерик Эдвин Чёрч. «Страсти человеческие, – писал Уильям Вордсворт, – родственны прекрасным и непреходящим формам природы»[102]. С другой стороны, далеко не все художники ощущали на собственном опыте описанное Вордсвортом мистическое единение с природой, поэтому другой крайностью романтизма было стремление исследовать и зафиксировать (а таким образом, вероятно, и утолить) неудовлетворенности человеческого «я»: переживаемые им конфликты и страхи, непреодолимые желания и смутные духовные устремления. Поиск образов, способных передать всю хрупкость и шаткость природного и человеческого мира, – образов, столь далеких от ощущения надежности, некогда обеспечивавшего плодовитость Рубенса или Констебля, – стал одним из проектов, которые XIX век оставил в наследство модернизму. Именно он крепче всего связывает XIX век с нашим временем. Когда после смерти бога художники тоже почувствовали себя неважно, эти искания стали особенно интенсивными, породив, среди прочего, экспрессионизм в самых разных его формах.