Шок новизны

Никакое обещанное освобождение умов не могло сравниться с реальным освобождением Европы в 1945 году. Как только там вновь зашевелилась художественная и литературная жизнь, как только после долгой и насильственной спячки стали вновь выходить журналы и открываться выставки, как только об искусстве снова начали заботиться и спорить – стало ясно, что сюрреализм в Париже больше не актуален; его как будто даже и не было. Причина была довольно простой: сюрреалисты покинули страну, и в послевоенном французском авангарде (или в том, что считалось таковым в области визуальных искусств) бал правили художники, продержавшиеся во Франции все годы оккупации. Андре Бретон уже не мог предъявлять никаких моральных требований к Жану Полю Сартру или Альберу Камю. Джакометти, впрочем, стал во Франции одним из ведущих художников послевоенных лет, однако речь уже шла не о его сюрреалистических произведениях (от которых он почти что отрекся), а о знаменитых фигурах, стоящих или бредущих неизвестно куда: их изнуренный вид, бугристая изуродованная кожа и героическое одиночество в безбрежном пространстве, которое они подспудно вокруг себя создают, превращали эти скульптуры в зримую метафору экзистенциалистского человека. В воздухе была разлита убежденность, что едва ли не любое содержательное утверждение, любой волевой акт, отгораживающийся от обломков прежних ценностей, уничтоженных или перекореженных войной, могут стать основой нового сознания, сформировав новую образность выживания, которая (хотя бы из соображений приличия) уже не могла обращаться, пусть даже ностальгически, к заведенному порядку наслаждений, предполагавшихся традиционным французским пейзажем удовольствия. Начинать пришлось с простейшего элемента, которым живет искусство, – с густой клочковатой красочной массы. Отсюда вырос тип абстрактной живописи, плотный перенасыщенный орнаментализм, получивший название «ташизм», – французский ответ абстрактному экспрессионизму. Из этой же среды вышло и творчество Жана Дюбюффе (1901–1985), последнего значительного живописца иррациональности во Франции.

Первую половину своей жизни Дюбюффе занимался винной торговлей; ему был сорок один год, когда он вновь обратился к живописи[99]. Занявшись искусством, он, как и сюрреалисты, стал искать вдохновения в творчестве детей и сумасшедших, однако делал это с невиданным ранее буквализмом: он собрал громадную коллекцию l’art brute («грубого искусства», как он его называл) и позаимствовал оттуда системы образов, которые ранее никто, кроме сюрреалистов, не считал возможным включить в сферу культурного обмена. Жестокие портреты французских интеллектуалов и писателей, которые Дюбюффе писал в 40-е годы, даже карикатурами назвать нельзя – это жалкие, убогие монстры: их очертания, выцарапанные в толще грязеобразной массы, накиданной на холст шпателем, кажутся утонченной пародией на торопливые рисунки гениталий на заборе; собранные вместе, они кажутся ироническим откликом на возвышенные проекты XIX века, когда фотограф Надар работал над тем, чтобы запечатлеть на пленке весь культурный Парнас своего времени. У Дюбюффе было безошибочное чувство фарса. Пикассо писал быков, но ни один продвинутый художник со времен Розы Бонёр не пытался нарисовать корову, и когда за эту работу взялся Дюбюффе, он произвел образ настолько абсурдный и нежный, что тот не без успеха выступил против всей традиции использования животного как метафоры героического, которая достигла кульминации непосредственно перед Второй мировой войной в Минотаврах и лошадях Пикассо. Интерес Дюбюффе к рудиментарному, неисследованному, неокончательно оформленному приводил к тому, что обыкновенные сюжеты – лицо или пейзаж – расчленялись на самые неприглядные составляющие: лицо превращалось в каракули с выпученными глазами, борода разрасталась до целого обиталища загогулин, очень выразительных и в то же время тривиальных, а пейзаж низводился до толстой корки никак не структурированной внутри себя краски навозного вида, которая заполняла собой весь холст, оставляя нетронутой лишь символическую линию горизонта.

Жан Дюбюффе. Корова с тонким носом. Из серии «Коровы, трава, листва». 1954. Холст, масло, эмаль. 88,9×116,1 см. Музей современного искусства (MoMA), Нью-Йорк. Фонд Бенджамина и Дэвида Шарпов