Шок новизны

Винсент Ван Гог. Пейзаж близ Монмажура с маленьким поездом из Арля в Оргон. 1888. Бумага, тростниковое перо, чернила, черный мел. 48,7×60,7 см. Британский музей, Лондон

Пожалуй, больше всего Ван Гог любил виды Плен-де-ла-Кро, намывной долины у подножия Ле-Бо. Эти плоские поля, разделенные живыми изгородями и тропинками, были серьезным упражнением в нотации; их монотонность требовала тщательного всматривания. Долина была, по словам Ван Гога, «бескрайней, как море» – только гораздо интереснее, потому что там жили люди. Если бы он решил изобразить ее в своем обычном, «экспрессивном» духе, подчинив детали обобщенным закорючкам и пятнам, его чернильные наброски Плен-де-ла-Кро были бы лишены каких-либо заметных черт. Однако Ван Гог, как самый что ни на есть мастер японской живописи суми-ё (которой он всегда восхищался), сумел выработать особый значок для каждой естественной детали пейзажа, далекой и близкой, избежав таким образом самовлюбленного прореживания мира, которым обычно сопровождается поверхностный экспрессионизм. Не многие рисунки в истории пейзажа отличает такое богатство поверхности, какого Ван Гогу удалось добиться в своих прованских набросках. В этом пейзаже жизнь, воплощенная в мириадах мелких значков, почти прорывается сквозь бумагу, а коричневые чернила становятся едва ли не столь же красноречивыми, как цвет в его собственной живописи.

Сколь бы концентрированной ни становилась живопись Ван Гога – а некоторые его автопортреты, скажем изможденное лицо, которое таращится на нас в Лувре на фоне голубых, как лед, завитушек, доводят акт саморазглядывания до невиданной со времен позднего Рембрандта остроты, – его картины не были произведениями сумасшедшего; их делала рука склонного к экстатическим состояниям человека, который был в то же время великим с формальной точки зрения художником. Сегодня врачи наверняка выписали бы ему литий и транквилизаторы, и тогда у нас, скорее всего, не было бы этих картин: когда нет наваждений, искусство утрачивает свою освобождающую мощь. Ван Гог обращался к миру с радостью, омраченной сомнениями и неуверенностью. Природа казалась ему восхитительной и одновременно ужасной. Она утешала, но она же и выносила приговор. Природа была для него отпечатком божественного перста, но этот перст всегда указывал на него.

Порой на него был устремлен и взгляд Бога – солнечный диск, гигантский, всепроникающий, эмблема безжалостного Аполлона. Цветом, на котором сходились все его поиски эмоциональной правды, был желтый – цвет, справиться с которым чрезвычайно сложно, поскольку у него очень мало оттенков. «Солнце, свет, который я за неимением более точных терминов могу назвать лишь желтым – ярко-бледно-желтым, бледно-лимонно-золотым. Как, однако, прекрасен желтый цвет!» Работы Ван Гога были полны тем, что сам он называл «сильными эффектами света», который и побуждал его экспериментировать со странными символическими композициями вроде «Сеятеля»: черный силуэт, съежившийся под цветовым давлением солнечного диска у него за спиной, посыпает землю желтыми струйками зерна (хлопьями солнечного света). Такие полотна наполнены символизмом, который иначе как религиозным не назовешь, хотя он не имеет ничего общего с традиционной христианской иконографией. Властное присутствие солнца говорит о том, что жизнь определяется бесконечной внешней волей и что сев и жатва – не просто работа, но также и аллегория жизни и смерти. Объясняя картину, идущую в паре с «Сеятелем», – человека с серпом, медленно продвигающегося среди извивов краски, оттенком напоминающей цветочную пыльцу, Ван Гог пишет Тео: «Я задумал „Жнеца“, неясную, дьявольски надрывающуюся под раскаленным солнцем над нескончаемой работой фигуру, как воплощение смерти в том смысле, что человечество – это хлеб, который предстоит сжать. Следовательно, „Жнец“ является, так сказать, противоположностью „Сеятелю“, которого я пробовал написать раньше. Но в этом олицетворении смерти нет ничего печального… и это кажется мне довольно забавным – я-то ведь смотрел на пейзаж сквозь зарешеченное окно одиночки».

Винсент Ван Гог. Сеятель. 1888. Холст, масло. 32×40 см. Музей Ван Гога, Амстердам