Шок новизны

Иногда я думаю, что наступит день, когда у современных народов появится некий бог американского типа – бог вочеловеченный, о котором напишут во всех газетенках. Образ сего бога будет фигурировать в церквах уже не в виде всяких нерукотворных ликов и недостоверных изображений, являющихся плодом фантазии художников, а в виде сделанных раз и навсегда фотографических портретов. Я очень хорошо представляю себе фотографию бога, да еще в очках! В этот день цивилизация достигнет своего апогея, а в Венеции появятся гондолы на паровом ходу.

Телевидение, кино и фотография ежедневно изливают на нас поток изображений. Уделять равное внимание каждому невозможно: образов слишком много, поэтому мы лишь пробегаем их по диагонали. Запоминаются главным образом те, что больше похожи на знаки: простые, ясные, повторяющиеся. Все, чем снабжает нас камера, вызывает лишь незначительный интерес – ненадолго, только на данный момент. Если распространить этот преизбыток образов на человека, мы получим идею звездности, заменившую собой ренессансное понятие славы.

Слава была наградой за определенные деяния. Она предполагала некий общественный консенсус относительно того, что следует делать; поэтому традиция и увязывала между собой fama и то, что во времена Возрождения называлось virtù – «доблесть» или «свершения». Звезда, как точно подметил Даниэль Бурстин, знаменита лишь тем, что она знаменита, и больше ничем; поэтому ее появление, равно как и исчезновение, не требует никакого оправдания.

Художником, понимавшим это лучше всех и прославившимся именно потому, что понял, был Энди Уорхол (1930–1987). В его лице одержимая упаковкой культура получила своего живописца, и Уорхол блестяще исполнял эту роль с 1962 года, когда он получил первую известность, до 1968-го, когда его изобретательность, судя по всему, сошла на нет. Ни один из серьезных художников XX века, за исключением разве что Сальвадора Дали, не посвящал столько времени и сил пропаганде собственного творчества. Но если от Дали исходил жар, будто бы преображавший все, с чем он соприкасался, то Уорхол распространял вокруг себя холодную иронию и невозмутимость, оставлявшие все вокруг таким, какое оно есть. Идея Уорхола состояла в том, что безумствовать тебе самому не обязательно – за тебя это с легкостью сделают другие. Прессе и телевидению Уорхол представлялся практически необъяснимым и потому бесконечно интересным – эта слегка жутковатая пустота требовала немедленного заполнения слухами и спекуляциями. Он стал знаменитым художником, молчаливо настаивая, что Искусство не может изменить Жизнь, тогда как Дали прославился тем, что во все горло возвещал прямо обратное. Как пятно Роршаха, творчество Уорхола породило массу надуманных сравнений – в том числе и со стороны историков искусства, от которых обычно ждешь некоторого благоразумия. Один из критиков 60-х годов, Джон Копланс, отважился даже утверждать, что творчество Уорхола, «в силу одного только отбора образов, ставит нас перед лицом острых экзистенциальных проблем». Сам Уорхол свои «экзистенциальные проблемы» – как минимум в последние десять лет – вполне успешно решал посредством небрежных светских портретов. Тем не менее, хоть он и начал как рекламный художник и закончил примерно тем же, Уорхолу – в определенный период его творческой жизни – действительно было что сказать.

Из массовой культуры своего времени ему удалось выделить повторяемость. «Я хочу быть машиной», – объявил он, явно противопоставляя себя Джексону Поллоку, который за пятнадцать лет до этого провозгласил, что хочет стать природой: медиумической силой, полной энергии, непредсказуемости и разнообразия. Уорхол же обожал особую инертную монотонность, присущую массовому производству: бесконечную череду абсолютно идентичных объектов – банок с супом, бутылок кока-колы, долларовых купюр, портретов Моны Лизы или размноженной посредством трафаретной печати головы Мэрилин Монро.