Шок новизны

Где вы берете информацию о мире и о том, как ее интерпретировать, если вы живете во Флоренции XV века или во Фландрии XVII века? Не из газет и журналов, которых еще нет, и не из книг, поскольку большинство европейцев еще безграмотны и лишь тончайший высший слой общества умеет читать и может себе позволить покупать выходящие мизерными тиражами книги. До промышленной революции идея поголовной грамотности была лишь идеей, причем разделяемой отнюдь не повсеместно. Это оставляло два основных канала массовой коммуникации: устное слово (от сплетен до проповедей) и визуальные образы (живопись и скульптура). Потому так значима роль дидактического искусства – от средневековых витражей до великих фресок XVI века и даже таких светских политических икон, как «Клятва Горациев» Жака Луи Давида, – и так велико его влияние на поведение людей. Именно в этом и состояло предназначение публичного искусства; и чтобы понять, скажем, великого скульптора Бернини – этого мегафона папских догматов XVII века, чью карьеру сегодня даже трудно вообразить, – надо отдавать себе отчет в том, что он целиком разделял эту доктрину. Между его идеями и требованиями его покровителей нет даже тончайшей разницы – ни явной, ни скрытой.

Подъем авангарда происходил в атмосфере изменившихся ожиданий: триумфа среднего класса в Европе и распространения капиталистической демократии. Инструментом в борьбе с централизацией вкуса для демократии стал салон. Вместо того чтобы смотреть на работу какого-то одного художника, выбранную в качестве образцовой королем или папой, можно было пойти в салон и обнаружить там целый Вавилон конкурирующих друг с другом образов, стилей и смыслов. Посетителю салонов приходилось куда больше разбираться в живописи, чем простому прихожанину, годами рассматривавшему «Страшный суд» в своей церкви. Салон поощрял сравнения, заказное искусство – веру. Салон изобрела, конечно, не буржуазная публика, однако именно она создала условия вседозволенности, в которых художественное разнообразие (а его выражением к 1820 году стал салон) дало толчок к возникновению авангарда. Идея о том, что авангард и буржуазия были по самой своей природе врагами, – едва ли не самый бесполезный миф модернизма. «Hypocrite lecteur, mon semblable, mon frère»[127] – эта популярная строчка Бодлера напоминает, что буржуазия, номинальный враг нового искусства, была его основной аудиторией в 60-е годы XIX века, а сто лет спустя – просто единственной.

Все знают, сколько клеветы и проклятий обрушилось на головы импрессионистов в 70-е годы XIX века. Однако уже дети хулителей оказались главными ценителями Моне и Ренуара: эти светлые, залитые солнцем идиллии стали ландшафтом их сознания, земным раем, к которому можно было прикоснуться здесь и сейчас. Импрессионизм создавался средним классом и для среднего класса точно так же, как веера эпохи рококо делались ремесленниками для аристократии. В свою очередь, коллекционеры, выросшие на импрессионизме, в 1905 году могли глумиться над фовизмом Матисса, но уже их дети им восхищались. Так оно и продолжалось: публика порой отставала от искусства, но не больше чем на одно поколение, и к середине 60-х средний класс принял в свои объятия все без исключения разновидности «передового» искусства. Новизна произведения стала теперь одним из условий его принятия публикой.