Шок новизны

С 1880 года до своей смерти в 1906 году Сезанн бо́льшую часть времени проводил на юге Франции – в студии, пристроенной к его семейной усадьбе в Лове, что в Экс-ан-Провансе. Небольшое здание, сохранившееся до наших дней – в отличие от вида с террасы на гору Сент-Виктуар, которую теперь заслоняют новостройки, – одна из святынь современного ума, реликварий. Блуждающий здесь дух раздражительного диабетика до сих пор не дает нам покоя – отчасти потому, что он прожил тут четверть века в уединении, ненавидел теоретизирования о своей работе, с неохотой вел переписку, а отчасти потому, что впоследствии живопись часто возводила свою родословную к Сезанну и мы уже сбились со счета тех, кто называл себя его наследниками. В этом смысле сезаннов не меньше, чем последователей Микеланджело. Он был одним из тех редких художников, которые влияют почти на всех. Символисты восхищались декоративностью его работ. Другие считали его поздним импрессионистом; кубисты заостряли внимание на относительности структур в его пейзажах, а еще позже его назвали родоначальником абстрактного искусства. Все это так, но свидетельствует больше о том, как воспринимали Сезанна. А как он сам себя воспринимал? В первой главе я цитировал письмо сыну, где он описывает свой восторг перед бесконечностью и невыразимостью форм и отношений, которые преподносит обычный вид на реку. Дальше он пишет: «Предмет, увиденный с разных ракурсов, превращается в интереснейший мотив – настолько разнообразный, что я, наверное, мог бы писать его месяцами, не сходя с места, а просто слегка отклоняясь вправо или влево». Лишь природа могла освободить художника от тирании истории; Сезанн описывал своего молодого ученика, художника Эмиля Бернара, как «интеллигента, напичканного воспоминаниями о музеях, который недостаточно смотрит на природу – а это великая вещь, освобождающая от любой возможной школы». «Настоящая и великая школа, – пишет он Бернару за два года до своей смерти, – это многообразие картин природы». Сезанн презирал стилизации Гогена, его изогнутые контуры и плоскую декоративность, потому что это было слишком просто, и не хотел, чтобы Бернар следовал этим путем. Однако мало кто из молодых художников мог понять, что внимание Сезанна к мельчайшим деталям натуры не просто еще один живописный стиль, поэтому урок прошел для Бернара даром – впрочем, как и для последующих поколений начинающих художников, подвергающих яблоки огранке. Идеальный пейзаж Аркадии не устраивал Сезанна в качестве натуры, он предпочел писать свою родину – Экс-ан-Прованс. Даже элементы натюрмортов, сохранившиеся в его студии по сей день, оказываются частью пейзажа за окном: гипсовый амур, синяя имбирная ваза, безыскусная прованская керамика, ажурный кухонный столик, ковер с цветочным орнаментом, черепа, луковицы и персики. А если еще выйти на улицу! Ни у одного современного художника, кроме Ван Гога, нет таких сразу узнаваемых пейзажей; только гуляя по Провансу, по редким красным холмам, пахнущим сосновой смолой, и смотря, как серые массивы известняка взмывают к свету неровными рядами, понимаешь смысл картин и начинаешь их чувствовать. Этот пейзаж вошел в кровь Сезанна: светлый, каменистый и архаичный, он узнается так же безошибочно, как вкус маслин или холодной воды. А ведь есть еще гора Сент-Виктуар, которой, благодаря навязчивой точности художника, было суждено стать самой тщательно анализируемой горой в истории искусства. Хорошо видно, как сильно Сезанн ненавидел повторы, и стратегией их преодоления стала работа en série. Он никогда не писал одну и ту же гору два раза. Каждая картина – это новый вопрос в изучении горы и расстояния до нее. Объем складывается из переливов акварели над горизонтом, его неровная полупрозрачная линия отдается эхом в бледно-зеленых и лавандовых фигурах деревьев на переднем плане, создавая бескрайнюю гущу, – это филадельфийская версия «Горы Сент-Виктуар». Здесь все не на месте. Вместо объекта в предполагаемых границах, окруженного импрессионистической прозрачностью, – поле сопротивляющейся формы. Лоскутные пятна серого, голубого, лавандового, образующие небо, выписаны с той же тщательностью, что и плоскости горы. У позднего Сезанна нет пустот, ни один клочок картины не оставлен без краски. Эта диалектика формы и цвета стала предметом его знаменитого замечания: «Писать с натуры означает вовсе не рабски копировать предмет, но воплощать свои ощущения». Выразить чувство значило дать ему синтаксис, и у позднего Сезанна заштрихованные наклонные плоскости становятся все менее иллюзорны, а сила их выразительного языка – все более упорядоченна. Его целью было присутствие, а не иллюзия, и он стремился к ней с неослабевающей серьезностью. Фрукты в поздних натюрмортах Сезанна – например, «Яблоки и апельсины» – настолько утяжелены живописными решениями – а их розовые поверхности нагружены, условно говоря, мыслью, – что они кажутся значительно плотнее, чем реальные фрукты. Как подчеркивает Мейер Шапиро, Сезанна привлекала именно обособленность вещей, их независимое от человека существование: каменная гора, заброшенные карьеры Бибемюс, яблоки, представленные как самостоятельные сущности, а не объекты гастрономического интереса, стрекочущая тишина под сводом сосен. Эти предметы оставались сами собой, им не было никакого дела до противоречий, раздирающих его страстную, но замкнутую натуру.