Шок новизны

Какой городской пейзаж лучше всего отражает современность? Большинство скажут: «Манхэттен» – и, несмотря на его очевидные недостатки, будут правы, но не потому, что там больше, чем где бы то ни было, канонических строений современной архитектуры, а из-за его вертикальности, строгости металла и стекла, его невероятно мощной способности преобразовывать информацию и желание. Однако один из величайших архитекторов современности, Ле Корбюзье, думал иначе и называл Нью-Йорк «жалким ежиком». Он ненавидел его контрасты, моральные и социальные расстояния между тротуарами и шпилями, презирал его средневековую грязь и почти средневековую классовость. В правильном свете Нью-Йорк, разумеется, легко романтизировать, тут есть на что посмотреть: когда едешь вдоль Ист-Ривер из аэропорта Кеннеди, открывается вид если не на Новый Иерусалим, то как минимум на Сан-Джиминьяно. Но Ле Корбюзье находил все эти излишества отвратительными. Для него Манхэттен был испорченной реализацией великой идеи, и он в деталях описывал, как он мог бы стать подлинной утопией. Тайной причиной интеллектуальной войны Ле Корбюзье с Нью-Йорком было то, что, как мы увидим позже, идея Лучезарного города из многоэтажек как раз с него и слизана. Сама мысль о нью-йоркской морали – хорошая шутка для жителей Манхэттена; они не могли отнестись к Ле Корбюзье серьезно, и были правы. Будь Манхэттен рациональным, чистым и правильным, как его лучшие здания, он стал бы совсем невыносим. Мы очень большой ценой усвоили один из уроков нынешнего столетия: реализация утопического проекта в жилом городе делает его только хуже. Хорошей эпитафией к этому могут послужить знаменитые слова американского военного во Вьетнаме: «Нам пришлось разрушить эту деревню, чтобы спасти ее». Однако отдельные великие умы XX века думали по-другому, и в период с 1880 по 1930 год язык архитектуры изменился радикальнее, чем за предыдущие четыреста лет, а идеал социального преобразования посредством архитектуры и планирования стал важной частью модернистской культуры. Рациональное планирование должно привести к рациональным обществам. «Это была одна из иллюзий XX века, – вспоминает Филип Джонсон, придумавший вместе с историком архитектуры Генри Расселом Хичкоком термин „интернациональный стиль“. – Мы были глубоко уверены в том, что хорошая архитектура сделает лучше жизнь человека, что она улучшит самих людей, а те в свою очередь будут улучшать архитектуру, пока совершенство не снизойдет на нас, как святой дух, и мы будем жить счастливо во веки веков. Но что-то пошло не так».

Утопия была гробницей фрейдовского «Оно». Внутри ее будет нарастать агрессия, пока конфликт между «Моим» и «Твоим» не будет разрешен. Стоит напомнить один из афоризмов Ле Корбюзье начала 20-х годов, когда Европа содрогалась от непрекращающихся смут: «архитектура или революция», как будто тяга к социальному насилию – следствие ошибок в жилищном строительстве. (Однако покровители Ле Корбюзье, в том числе пара крупнейших французских капиталистов, в целом предпочитали революцию: шрапнель дешевле генеральной реконструкции.) В Европе собралась целая когорта архитекторов – Вальтер Гропиус, Мис ван дер Роэ, Бруно Таут, Антонио Сант’Элиа, Адольф Лоос, Ле Корбюзье, – веривших, что человеческую душу можно сделать нравственнее при помощи крыши и четырех стен; случай в истории архитектуры беспрецедентный. При этом самые важные проекты часто оставались на бумаге. И лишь в XX веке старые идеальные схемы получили задним числом такое огромное значение.

Ведь человечество знало утопии не одну сотню лет. Первое архитектурное ее выражение – если не считать иллюстраций Града Божьего в средневековых рукописях – встречается еще в XV веке, когда флорентийцы Леон Баттиста Альберти и Леонардо да Винчи начали рассуждать о том, как построить идеальный город, а Антонио Филарете (еще один флорентиец, работавший в Милане у герцога Франческо Сфорцы, спроектировал город Сфорцинда (названный так в честь его покровителя) с большими площадями и четким рациональным планом, который позволил бы избавиться от грязи и нечистот средневекового муравейника. Каждой профессии и каждому сословию отводилось свое место.