Шок новизны

Даже газовые рожки горели ярче обычного, словно на театральной премьере, и освещали во всю мощь стены, режущие глаз белизной, ослепительные поверхности зеркал, золото багетов и карнизов, пажей с пухлыми щеками, увлекаемых за собой сворами охотничьих собак, которых они держали на поводках… нимф и богинь, несущих на головах корзины с фруктами, пирожными и дичью… – вся история и мифология были поставлены на службу чревоугодию[49].

Это взгляд Мане, только еще холоднее. Архитекторы начали серьезную кампанию против декора, когда на подъеме был модерн, предпоследний общемировой стиль: в Италии его называли «стилем либерти», в Барселоне – el modernismo, во Франции и Англии – ар-нуво. Характерные для модерна вычурные ритмы и чрезвычайно противоречивое отношение к материалам были, по сути, нарциссическим протестом ремесленнической чувственности против излишнего абстрагирования – последним жестом руки мастера перед тем, как и сама она, и все ее творения были уничтожены машинным производством. Модерн не чужд заносчивости: эти вьющиеся стебли, волнистые линии и томные лилии на витражах были последним оборонительным рубежом доиндустриального мира. Чтобы рассмотреть их, требуется не меньше времени, чем для того, чтобы распутать спирали прустовских предложений, почувствовать их вкус и насладиться ритмом. Нужен досуг, достояние высшего класса.

В отличие от этого классово-ограниченного изобилия, модернистская архитектура должна была стать демократическим ответом на общественный кризис, – по крайней мере, так думали отцы-основатели интернационального стиля. Сама идея современности была для них уникальным слиянием мечты и рациональности и произрастала из тех же основ, что и марксизм. В развитии технологии и массового производства таилась Утопия, хоть и представить ее было еще сложно. Технология несла с собой определенность функции, искоренение всего ненужного – одним словом, планирование. Было ясно, что машинное производство уже не остановить и что будущее, какую бы форму оно ни приняло, не стоит искать ни в анархистских коммунах, ютящихся во французских деревнях, ни даже в мастерских Уильяма Морриса. Однако применительно к архитектуре машина была способна отменить рабство, которое сама же и создавала, стоило только наделить архитектора неограниченными полномочиями, сделать его metteur-en-scène[50] строительства. «Вы неизбежно придете, – писал Ле Корбюзье, – к „дому-орудию“, к серийно произведенному дому, доступному для каждого, несравненно более здоровому, чем старые дома (в том числе и в моральном плане). <…> Однако самое главное – создать настрой, который нужен, чтобы жить в домах серийного производства». Люди – отнюдь не в меньшей степени, чем их жилища, – нуждались в перепланировке. Переделай жилье, и оно будет способствовать улучшению человека. Перевоспитай людей, и они поймут необходимость – моральную необходимость – нового типа жилья. Вальтер Гропиус и Мис ван дер Роэ в Германии ничуть не меньше, чем Ле Корбюзье во Франции, верили в этот мираж: архитектор воспринимался как провидец и жрец от социологии. Архитектура способна реформировать общество, полагали они. Под стать идеальной архитектуре из стекла и стали, основанной на сборке модулей заводского производства и функциональной ясности, возникнет новый тип личности – модулоры Ле Корбюзье обретут, так сказать, плоть и кровь, и миру явится поклонник скорости и социализма, любитель простой еды, свежей краски, гигиены, солнечных ванн, низких потолков и футбола. Первым покусившимся на декоративную архитектуру был Адольф Лоос (1870–1933) – умный и говорливый молодой архитектор, обитавший в Вене. В 1893–1896 годах Лоос жил в Соединенных Штатах и одно время работал в чикагском бюро Луиса Салливена. Луис Генри Салливен (1856–1924) был не только великим поэтом строительного каркаса, но и талантливым изобретателем украшений, в которые его можно облачить; тем не менее он рассуждал о радикальной простоте, которую здание (не относящееся к промышленной архитектуре, то есть той, что не была архитектурой боз-ар) не знало со времен прусского неоклассицизма начала XIX века. «Нам пошло бы на пользу, – отмечал Салливен, – если бы мы на какое-то время оставили украшательство и полностью сосредоточились на возведении строгих по форме зданий, пленительных в своей сдержанности».