Шок новизны

Менее чем за двадцать лет Бразилиа перестала быть Городом Будущего, превратившись во вчерашнюю фантастику. Этот город – неприглядное и весьма дорогое свидетельство того, что когда люди мыслят в терминах абстрактного, а не реального пространства, когда они думают о единственном смысле, а не о множестве таковых, когда их занимают политические амбиции, а не человеческие нужды, – они, как правило, создают километры безликой халтуры, кишащей «фольксвагенами». Остается надеяться, что эксперимент этот повторять уже не будут, что утопический пыл испарился в этом месте навсегда.

Бразилиа, таким образом, своего рода эмблема. Во второй половине XX века архитектура пережила смерть Будущего. Движение модернизма, прожив свою долю, сошло на нет, как это случилось ранее с барокко или Высоким Возрождением. Какие-то из созданных им шедевров переживут свое время, однако само учение модернизма больше не в силах внушить кому-либо ви́дение нового мира; идею экспрессионистов об архитекторе как о Повелителе Искусств, наделявшую модернизм проповедническим пафосом, при всем желании уже не реанимировать. «Мы присутствуем при завершении одной эпохи, – тонко подметил в 1974 году архитектор и критик Питер Блейк, – однако следующая наступит не скоро. В этот переходный период никакого моратория на строительство по очевидным причинам не будет. Будет просто еще больше архитектуры без архитекторов». Можно с уверенностью полагать – или, по крайней мере, надеяться, – что Сигрем-билдинг всегда будет восхищать нас, как восхищают палаццо Ручеллаи или Малый Трианон. Замысел огромной поэтической силы, нашедший свое выражение в идее Ле Корбюзье о «Белом мире» и реализованный в Вилле Савой, почти наверняка будет и дальше вдохновлять молодых архитекторов – как это произошло (если брать наследие Ле Корбюзье в целом, как исторический стиль) в случае с удивительно изящным и лаконичным Атенеумом Ричарда Мейера, возведенным в городке Нью-Хармони, штат Индиана, в 1979 году. Решающее значение здесь, однако, имеет то, что урок модернизма теперь можно рассматривать как эстетический выбор, предполагающий массу других возможностей, а не как обязательный к исполнению исторический завет. Первой жертвой этого сдвига стала идея о том, что архитекторы и художники способны создавать функционирующие утопии. Города устроены куда сложнее, а нужды тех, кто в них живет, отнюдь не всегда поддаются квантификации. То, что теперь кажется очевидным, было дичайшей ересью для модернистского движения: ему было трудно признать, что архитектура не в силах «очистить» общество, не прибегая к бесчисленным и совсем не безобидным ограничениям его свободы; едва ли не труднее было понять, что моральный кодекс ремесла, если можно так выразиться, обязывает архитектора работать с реальным миром и его унаследованным от прошлого содержанием. Память обладает своей реальностью. Лучше перерабатывать уже имеющееся, не жертвуя исправно функционирующим прошлым в пользу эфемерного Будущего, и мыслить частностями. В том, что касается жизни городов, здравый смысл может выражаться исключительно в консерватизме. Чтобы прийти к этому убеждению, потребовалось целое столетие модернистских дерзаний и конфликтов. И уже только поэтому они были не напрасны.

Глава V. На пороге свободы