Шолохов: эстетика и мировоззрение

Да и гуманизму в этих построениях не оставалось места; примивитизированная демагогия с отсутствующим нравственно-философским содержанием не давала никаких шансов на болееменее внятное объяснение, а что такое, собственно, этот новый гуманизм и что с ним делать.

Наиболее ответственные марксистские мыслители, вроде упомянутого Д. Лукача или М. Лифшица, пытались объяснить данное противоречие, создавая уж совсем причудливые формулы. По словам Д. Лукача, «большевизм предпринял грандиозную попытку «подвига скорого» (слова старца Зосимы из романа Достоевского) – попытку непосредственного действия и победу над злом, здесь и сейчас. Эта попытка изначально была обречена, так как она была замешана на насилии и трагической вине: «…Этическое самосознание указывает как раз на то, что существуют ситуации – трагические ситуации, в которых невозможно действовать, не навлекая на себя вины…» [1, 11]

Но этого мало для мыслителя, он пытается логически завершить круг своих рассуждений, решить эту коллизию. Для него внутри такого противоречия обнаруживается некая трагическая правда, к которой необходимо относиться всерьез, так как она многое, если не все, объясняет. Д. Лукач рассуждал об этом так: «Трагедия тогда, когда ошибка неизбежно именно для тех и прежде всего для тех, кто прав в самом глубоком, всемирно-историческом смысле слова. Ибо в истории бывают ситуации, когда совершение действия необходимо для продвижения истории и совершают это действие те, кто правильнее всех понимает эту необходимость истории. Но вместе с тем политики, владеющие истиной ситуации, обречены на поражение, ибо полная победа их – впереди, а сегодня они должны погибнуть, ситуация не позволяет им победить, однако, погибая в борьбе, они сдвигают с мертвой точки мировую историю» [1, 14].

Такой н о в ы й, почти античный стоицизм по отношению к содержанию культуры и – шире – к духу создания нового общества заслуживает всяческого уважения, но он совсем не отнимает трагической правоты у самой истории, обломавшей эти рассуждения о страшное колесо массовых репрессий советской эпохи и – применительно к предмету наших рассуждений – исказившей процессы развития культуры по разряду именно г у м а н и з м а.

Ответить на вопрос, отчего это произошло именно т а к, невозможно без понимания, как мы отметили выше, приниженного градуса индивидуализма в русской культуре и, соответственно, в реальной исторической практике. Если нет высоко развитого индивидуализма, то нет и развитых форм гуманизма. Поэтому главное, что происходило с формированием концепции нового гуманизма в русской советской культуре, – так это неприятие основной идеи гуманизма европейского Ренессанса и Нового времени – персонализма в его наиболее яркой форме по сравнению даже с античностью.

Думается, что столь широко представленные в ранней советской литературе картины и образы насилия, смертей, разрушения человеческого тела, некая достоевская линия в изображении предельного давления на человека, не в последнюю очередь объясняется тем, что для молодой, новой русской литературы не было никаких моральных, эстетических, мировоззренческих ограничений в изображении человеческого страдания.

В принципе жестокое отношение к человеческому существу (что в своем крайнем виде представлено у А. Платонова), обнаруживающееся также у Вс. Иванова, А. Веселого, М. Шолохова, И. Бабеля, А. Малышкина, В.Маяковского и множества других писателей, было связано с мифологическим по сути представлением, что начинающаяся новая эпоха требует бескомпромиссности, жестокосердности, непримиримости по отношению прежде всего к врагам советского общества, далее – по отношению к сомневающимся из собственной среды и, наконец, – по отношению к прежним гуманистическим ценностям самого широкого рода.

Понятно, что многие из писателей, названных выше, преодолели в своей эволюции эти крайности (если, добавим, им посчастливилось выжить), но тенденция была определена некоей изначальной убежденностью (и не только идеологической), что прежние представления о человеке, его внутреннем мире, его чувствах и желаниях – мертвы, бесконечно устарели, и их невозможно приладить к новой жизни.

Указание на разложение прежнего типа гуманизма не только было предвидено и проанализировано А. Блоком в его статьях, но в художественной форме представлено в «Двенадцати». Не забудем также о ярчайшим образом выраженным В. Маяковским расхожего для советской культуры представления о столкновении индивидуальности и массы в новой идеологии в поэме «150 000 000» с безусловным поражением отдельно взятого человека: «единица – ноль».