Шолохов: эстетика и мировоззрение

Шолохов, как мы писали в предыдущей главе, не только завершает громадный период развития русской литературы, но и открывает новый, давая уже устойчивый, определенный, с безусловно развитым самосознанием, с определившимся характером и психологией т и п человека из народа. В нем не все совершенно, он, вероятно, удивил бы своих провозвестников в лице Толстого и Достоевского, но от этого он не становится менее актуальным с точки зрения высказанной Шолоховым безусловной правды о содержании сознания и месте этого человека в новой катастрофичности российского бытия. Но главное было сделано – тип человека из народа, прежде всего в лице Григория Мелехова, получил свою культурную легитимизацию, зафиксировал уровень, с которого и предстояло теперь рассматривать и оценивать всех героев этого ряда. Этот уровень ничуть был не ниже и не выше тех, какие были определены у Толстого и Достоевского, он был вровень с ними. И он, этот новый герой, на нем удержался.

Заметим также, что привычный аспект сопоставления Шолохова и Достоевского в рамках гуманистической традиции, обладает некоторыми логическими противоречиями. Гуманизм Достоевского, безусловный, очевидный, декларируемый как самим автором, так и главными его героями-протагонистами, – возьмем, к примеру, фигуру и концепцию Ивана Карамазова, остается за скобками непосредственного художественного воплощения. Вся линия «отмщения» за совершенные проступки, грехи и преступления героев повисает за пределами текста, а все, что есть внутри повествования, насыщено сложным и по-своему антигуманистическим содержанием. Убийства, соблазнения, подкупы, предательства, интриги, клятвопреступления, насилие, в том числе и над детьми, отрицание какой-либо «нормальности» бытия – «мне ли чаю не пить или миру не стоять?», восклицает героя подполья у Достоевского, и конечно, выбирает чай, – персонажами такого рода переполнены произведения писателя.

Художник ведет нас по самой грани испытания человеческой нравственности, особенно ей и не доверяя. Одна из повестей Достоевского – «Записки из подполья» ставит вопрос, который в художественном тексте вообще не ставился никем и никогда. Перед нами показывается герой, который находится вне всяких моральных норм и суждений. Он для себя все их «закрыл». В с е можно! Это поразительно, как автор пускается на эксперимент, который позволяет увидеть в его герое не просто отвержение от любой литературной традиции, особенно русской, но вообще от самых основ, фундамента человеческой морали. Достоевский как бы говорит – Вы утверждаете, что нижней моральной площадкой является вот то-то и то-то; замечательны все Ваши сентиментальные глупости о сочувствии, благородстве, гуманности, а вот вам, посмотрите, на что способен Ваш человек, до какой низости он позволяет унизить не только себя, но весь род человеческий.

Достоевский постоянно ставит этот свой «experimentum crucis» (эксперимент на кресте), беря не просто крайнюю ситуацию для испытания морального сознания человека, но испытывая самое природу человека в ее христианско-религиозном смысле. Да, писатель делает отсылки к каким-то социальным причинам т а к о г о рода поведения и чувств своего героя, но они не являются сущностными. Герой Достоевского осознанно раздавливает в себе человека, чтобы увидеть, что же еще в нем содержится, помимо «тварной его природы». Выводы его неудовлетворительны. В э т о м человеке нечего защищать по сравнению с его героями из «Бедных людей» или из «Униженных и оскорбленных». Внешне все в нем совпадает с предшествующими персонажами – социальная растоптанность, отсутствие каких-либо опор в обществе, но у тех – у Макара Девушкина, у Настеньки – была природная (и христианская) гуманная душа, простосердечность, эмоциональность. Здесь же – гадина, паук какой-то… Но и человек… из «подполья».

В западной традиции поиск такого героя был в определенной степени осуществлен маркизом де Садом, аббатом Прево, даже Ж.-Ж. Руссо в «Исповеди», рядом английских авторов. Но эта вторая сторона человека – испорченная – понималась европейскими просветителями не как нечто изначально искаженное и не подлежащее исправлению, но как заблуждение, искривление природы, которое может быть подвергнуто воздействию прежде всего просвещения и культуры. Любопытно заметить, что в западной – не столько христианской, но цивилизационной традиции, достаточно укоренившейся была идея «индульгенции», выкупа, а не искупления грехов. То есть грех полагался находящимся как бы вне самого человека и попадавшим в него через «испорченный фильтр», выражаясь современно. Поэтому его и можно было «изъять» из человека при помощи определенных процедур.