Шолохов: эстетика и мировоззрение

Правда, Шолохов нередко добавляет к этому любопытству слово – «звериное», отделяя собственно человеческое от животного, инстинктивного. И здесь Достоевский, конечно, не близок Шолохову, таких подробностей унижения и распада человеческого естества, человеческой плоти он не показывает. Но то, что один и другой писатель «экспериментируют» над человеком, это безусловно. Это не вивисекция человеческой натуры в безусловном виде и отношении, и один и другой авторы сострадают и сочувствуют ч е л о в е к у, но до них русская литература (да и культура в принципе) эстетически не допускала такого давления на героя. Есть слабые намеки на возможности этого в некоторых жанрах русского фольклора («русские заветные сказки»), где обнаруживается любопытная широта подхода к изображению фольклорного персонажа, не особенно укладывающаяся в привычные рамки гуманистического свойства. Но то устное народное творчество, а здесь развитая литература европейского уровня.

Шолохов берет крайний рубеж страданий и терзаний человека, за которым также, как и у автора «Братьев Карамазовых», уже больше ничего не существует, там – пустота, душа шолоховских героев выгорает почти как душа героев Достоевского10. К тому же у Шолохова нет культурно-исторического идеала в виде фигуры Христа как воплощения нравственных требований к человеку.

Вместе с тем советский писатель испытывает человека на прочность другого рода, чем у Достоевского. Автор «Идиота», расследуя слабости и опасности индивидуализма и то, как они отразились в психологической жизни человека, не задается вопросами об устойчивости и непреложности физического, объективного бытия. В этом отношении Достоевский, безусловно, представляет собой фигуру, выросшую в пределах воздействия просветительского мировоззрения Нового времени. Более того, ни в каких его произведениях, даже тех, которые связаны с фантастическими проекциями в мир мертвых людей («Господин Прохарчин»), нет и ноты сомнения в устойчивости данного объективного (Божьего) мира. Это настолько не занимает Достоевского, что, как многократно указывалось в критике (особенно зло писал об этом В.Набоков), в его творчестве почти отсутствует интерес к подробному, тщательному описанию предметного, вещного мира, природы. Если это и присутствует у писателя, то не более как пунктирное дополнение к основной линии психической, интеллектуальной жизни его персонажей.

Шолохов подвергает исследованию процессы как раз разложения объективной основы бытия. Воспроизведение им распадения основ жизни в самых существенных сторонах носит почти абсолютный характер. Он воспроизводит ситуацию, которая по своей интенциональности является такой же как и у Достоевского, – пройти в исследовании распада жизни до самого конца, до возможного предела (у классика русской классической литературы речь идет о таких же явлениях на материале человека). Шолохов, как мы отмечали выше, устремлен к онтологическим проблемам объективного бытия. И делает это с неменьшей степенью откровенности, художественной беспощадности и трезвости «достоевского» рода. Замах у них и один тот же – не останавливаться на мелочах, на частностях – необходимо проникнуть в самую суть происходящих процессов с человеком (Достоевский), с народом и самой жизнью (у Шолохова). Ответы и у того и другого носят «страшноватый» (как писал еще П. Палиевский) характер. И в одном и в другом случае ничего многообещающего, позитивного не наблюдается. У Достоевского человек не выдерживает испытание своей индивидуалистической моралью и попадает в ситуацию почти полного отпадения от Бога. Писатель чувствовал эту свою односторонность в изображении человека и планировал написание другого романа, в котором главным героем стал бы Алеша Карамазов, то есть была бы представлена жизнь п р а в е д н и к а. Правда, есть наметки в черновиках, что его Достоевский собирался привести в русскую революцию, которая уже тогда просматривалась на горизонте российской истории. Но это было бы маловероятным – реализация Достоевским такого подхода к изображению русской действительности. Во-первых, перед ним был пример Гоголя, надорвавшегося на подобной попытке идеализации мира, а во-вторых, сам художественный метод Достоевского был замешан на другом мировоззренческом материале, на идеологии «разоблачения» обособленной субъективности человека как морального и интеллектуального тупика для человека и человеческой культуры. Ответы Шолохова о преобразованиях исторической и национальной жизни также не отмечены какой-либо поверхностной оптимистичностью.

* * *