Шолохов: эстетика и мировоззрение

И дальше в рассказе идея слезы получает развитие. Отец хоронит своего вновь обретенного, найденного в урагане военных событий сына Анатолия (жена и дочери погибли по время бомбардировки в родном доме): перед самым концом войны судьба наносит очередной страшный удар. Шолохов пишет: «Подполковник речь сказал. Товарищи-друзья моего Анатолия слезы вытирают, а мои невыплаканные слезы, видно, на сердце засохли» [7, 552]. – Увидев беспризорного Ванюшку: «Закипела тут во мне горючая слеза» [7, 553]; хозяйка, где он квартировал, «заливается слезами», увидев Ванюшку [7, 554]; вот и сам Андрей Соколов, днем держится, «а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез» [7, 556]. Наконец, завершают рассказ слезы самого рассказчика: «И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное – уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное – не ранить сердце ребенка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза…» [7, 557]

В этом катарсическом финале главной образной константой выступают как раз ребенок и слезы взрослого, пожившего человека (самого автора), стремящегося уберечь от них, от слез, сердце ребенка. Обращает на себя внимание подчеркнутая прозрачная эмоциональность финала, он лишен каких-либо внятных идеологических суждений. Такого рода завершение повествования было бы вполне уместно, ведь автор вместе с читателем нуждается в подведении итогов, хоть в каком-то объяснении всех тех трагических испытаний жизни, которые выпали на долю этого человека и нации в целом. Но Шолохов счастливо избегает такого поворота в повествовании. Весь рассказ выдержан в струе античного тона излагания судьбы, где р о к, какая-то неведомая герою внешняя сила носит его «ураганом невиданной силы». Рассказ этот – архетип судьбы русского человека, который вековечно помещается в обстоятельства подобного рода и разрешать которые ему приходится собственной жизнью или жизнью своих родных и близких. От этого рассказ так подчеркнуто лишен прямых отсылок к конкретным историческим обстоятельствам последней войны. Нигде и никак герой не пользуется патетической, возвышенной лексикой «солдата-победителя» и т.п. Две детали обобщений определенного рода допускает Шолохов. Первая – очень неожиданная и опять-таки привязывающая героя к миру Достоевского: убив предателя, Соколов говорит спасенному «парнишке» (!) – «Пойдем отсюда, товарищ, церковь велика» [7, 541]. Откуда эта лексика с очевидным церковнославянским оттенком – «церковь велика»? Какой-то особый смысл чудится за этим выражением героя (на самом деле это небольшая церковь «полуразрушенного села», как пишет автор), «величина» с о б о р а упоминается Шолоховым как некий образ громадности числа соединенных людей под покровом одной веры и чувства (громадности своего мира).

И еще. Закончив свой рассказ, Андрей признается попутчику, что хотел бы осесть на одном месте, чтобы Ванюшке подрастать, ведь в школу его надо определить, а «пока шагаем с ним по русской земле» [7, 556]. Вот эта, внешне неожиданная для хода повествования, «генерализация» вводит нас в настоящий контекст изображаемого, и мы понимаем, что автор все помнит, все знает, – на какой земле происходили эти события и какой крепости этот человек. Это опять-таки близко к Достоевскому, у которого Дмитрий Карамазов восклицал – «Я Россию люблю, русского Бога люблю…»

* * *

В книге воспоминаний М. М. Шолохова «Об отце» есть две примечательные отсылки писателя к имени Достоевского. Первая из них по сути объясняет и близость и разность в подходах к пониманию и изображению действительности и человека у Шолохова и Достоевского.

– «Драматизм, внешний драматизм событий – такая ли уж это необходимая вещь? Не становится ли он у нас чем-то таким же извне привнесенным, как и господствующая идея или читательский спрос? Конечно, революция, коллективизация, войны… Конечно, здесь человек сам распахивает свою душонку, свой внутренний мир. Занимая ту или иную позицию, когда речь идет о жизни или смерти, он сам обнажается перед нами. А точнее – как раз-то и нет! Не сам! Жизнь, обстоятельства заставляют его это делать! Но это – его, человека, заставляют. А писателю, чтобы вскрыть в человеке всю его красоту (курсив здесь и дальше наш – Е. К.) или – если уж кому так хочется – его безобразие, вскрыть все то, чем он может быть поучительным и интересным для других, так ли уж нужны «инженеру человеческих душ» эти критические, душе– и миропотрясающие ситуации? Не используем ли мы внешний драматизм событий, с одной стороны, лишь как приманку для читателя, а с другой – как ширму, за которой прячем свое неумение захватывающе-интересно показать человека в нормальной, будничной жизни? Не отсюда ли идет наша страсть к внешнему драматизму?