Шолохов: эстетика и мировоззрение

Есть одно выбивающееся из общего тона воспоминаний о Достоевском суждение П. П. Семенова-Тян-Шанского. Он писал: «Но всего менее я могу согласиться с мнением биографов, что Ф. М. Достоевский был «истерически нервным сыном города»… Стоит вспомнить показания Андрея Михайловича Достоевского о детстве брата, слышанное нами сознание самого Достоевского о том, что деревня оставила на всю его жизнь неизгладимые впечатления, и его собственные рассказы о крестьянине Марее и страстные сообщения на вечерах Петрашевского о том, что делают помещики со своими крестьянами, его идеалистическое отношение к освобождению крестьян с землею и, наконец, его глубокую веру в русский народ, разумея под таковым сельское население – крестьян, чтобы убедиться в том, что Ф. М. Достоевский был сыном деревни, а не города» [Цит. по: 1, 192]. При всей «наивности» этого утверждения нельзя не обратить внимания на то, что для Достоевского вопрос о русском народе стоял в его идеологии одним из первых. Внешне он большей частью решался отвлеченно-публицистически, с уклоном в религиозно-идеалистическую его интерпретацию (по-другому и не скажешь!), один «мужик Марей» чего стоит – как камертон постоянных отсылок писателя к русскому народу как «образцу красоты человеческой». Если к тому же не забывать, что он «глухо» помнил, что конкретный Марей был возможным участником убийства крестьянами его отца. Эта «идеализация», художественно наиболее сильно выраженная в «Записках из Мертвого дома», ничуть не мешала его трезвым оценкам того же народа. Вот воспоминания А. Суворина, записанные сразу после смерти писателя: «Во время политических преступлений наших он (Достоевский) ужасно боялся резни, резни образованных людей народом, который явится мстителем. – «Вы не видели того, что я видел, говорил он; вы не знаете, на что способен народ, когда он в ярости. Я видел страшные, страшные случаи» [Цит. по: 1, 322].

Вот здесь уже перекидывается мостик к Шолохову, подхватывается линия, начавшаяся еще у Пушкина, – «не дай Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный»; и пусть мы слишком доверяемся здесь А. Суворину, но что-то подобное Достоевский мог сказать. Тем более, что э т о было завернуто еще на одно «страшное» воспоминание Достоевского, связанное также с кем-то «из народа» – изнасилование девочки, с которой он играл в детстве. Он неоднократно возвращался к этой теме в своем творчестве. Этим грехом он наделяет и Свидригайлова и Ставрогина. Через это преступление для Достоевского убивается главная красота жизни – красота любви11.

И здесь еще одна завязка сюжета Шолохов-Достоевский. Изнасилование Аксиньи, не девочки, нет, но в юном, цветущем возрасте, своим собственным отцом, это, конечно, прямая отсылка к Достоевскому. П. Палиевский во многом справедливо замечал, что это событие в целом «не повлияло» на Аксинью, но как э т о могло не повлиять на нее во многих частностях? Не этим ли ее постоянно попрекал Степан, хотя об этом тексте романа нет прямых упоминаний, не это ли лежит в основе грубой реакции Григория на Аксинью в самый первый период их отношений («сучка не захочет, кобель не вскочит»), не это ли в другом свете объясняет отношения Аксиньи и Листницкого. Понятно, что в таком сопоставлении больше вопросов, чем ответов, и этим сопоставлением все богатство образа Аксиньи не исчерпывается. Очевидно, что героиня Шолохова стала одним из самых привлекательных женских образов в мировой литературе. Но то, что событие, рассказанное Шолоховым, роднит ее по-своему с Настасьей Филипповной в «Идиоте» Достоевского, это во многом лежит на поверхности. Насилие над красотой – это общая тема для писателей. Возможно ли вернуться к ней, красоте, после того, что с ней сделали, надругались, растоптали?12

«Красота идеала Мадонны», о которой говорил Достоевский, в жизни соседствует с «красотой идеала Содома», который он стремился разоблачить и опровергнуть. И там и там – к р а с о т а. И та и другая находятся – за пределом обыденного, за ч е р т о й. И тот и другой идеалы трудно «достижимы» – в одном случае нужно совершить подвиг, в другом преступление. Их баланс и составляет страшную красоту мира, данного человеку в испытание.

Красота у Шолохова не столь дескриптивно-разложима как у Достоевского. Все же он испытывает куда больше доверия к бытию, чем классик XIX века. Он опирается на органическое народное чувство присутствия и необходимости красоты в жизни, не стремясь подвергнуть ее чрезмерному анализу и строгим оценкам. Однако и у него постоянно проявляется эта «достоевская» нота при описании самых разных событий13.