Шолохов: эстетика и мировоззрение

Но у Шолохова синтез берет вверх над анализом, утверждение побеждает отрицание, позитивность кладет на лопатки всю мыслимую негативность. И здесь явное расхождение с Достоевским. Шолохов, преодолевает Достоевского, проходя ч е р е з него. И это при всем том, что материал изображения другой у донского писателя, герой (пофантазируем – потомок мужика Марея) связан с реальностью через труд, близость с природой, со всем объемом Божьего мира и прямо противоположен основным персонажам Достоевского. Но вот Алеша Карамазов, Подросток, князь Мышкин вовсе не так далеки от шолоховского ч е л о в е к а, как кажется вначале. Вот и Настасья Филипповна по-своему просматривается в характере Аксиньи.

* * *

Как это ни выглядит неожиданным, но очевидной перекличкой с целым рядом идей Достоевского у Шолохова выступает «Судьба человека». Этот рассказ, без всякого преувеличения, является шедевром русской классической прозы, выдерживающим самые строгие критерии оценки и анализа. Но не только. Шолохов и в этом рассказе не изменяет себе, концентрируя в небольшом тексте основные архетипы русской художественной памяти. Это позволило рассказу стать в определенной степени одним из немногих адекватных свидетельств восприятия и оценки последней по времени Отечественной войны в русской культуре. Обращает на себя внимание, что рассказ предельно деидеологизирован. Шолохов «работает» с самыми основными и вечными, по существу, смыслами русской литературы – жизнь, смерть, любовь, защита отечества, спасенное детство как спасенная перспектива всего этноса. Слаба социальная маркированность текста, – в нем почти нет отсылок и упоминаний об идеологемах советского рода. Это рассказ, который отражает извечную, генетически-привычную ситуацию для русского человека, постоянно требующую его к ответу на очередной войне и чаще всего по спасению отечества. Привычным для него является неизбежная гибель родных, близких, разорение очага, уничтоженная почти до конца собственная жизнь. Будто это не ХХ век, а почти XIX, а может быть и XVII век. Все одно – необходимо подниматься русскому мужику и защищать свое отечество.

И вот в таком предельно универсальном смысловом контексте Шолохов внутри повествования постоянно обращается к мысли, идее Достоевского – о слезах людей, одной слезинке ребенка, которой можно измерить всю неустроенность этого Божьего мира, постараться обнаружить его гармонию или хотя бы примириться с теми испытаниями, какие выпадают на долю человека. Шолохов (рассказчик) вначале дает представление о г л а з а х своего собеседника, о том, что прежде всего связано с возможными слезами:

«Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть?» [7, 531]. Герой начинает свое повествование и уже вскоре у него появляется это слово – «слезинка». Он описывает свои проводы на фронт: «Ночью у меня на плече и на груди рубаха от ее (жены Ирины – Е. К.) слез не просыхала, и утром такая же история… Пришли на вокзал, а я на нее от жалости глядеть не могу: губы от слез распухли…» [7, 524]. (Здесь и дальше курсив наш – Е. К.). Но «ребята держались молодцом. Ну, у дочерей – не без того, посверкивали слезинки» [7, 524].

Завершив свой рассказ о проводах на фронт, Андрей Соколов «резко» обрывает повествование, и Шолохов дает его портрет: «Искоса взглянул я на рассказчика, но ни единой слезинки не увидел в его словно бы мертвых, потухших глазах» [7, 524].

Невозможно не увидеть в этих эпизодах прямой отсылки к Достоевскому, к его «слезинке». Тем более, что речь как раз идет о нарушенной гармонии бытия (Шолохов не случайно дает почти идиллическое описание дружной жизни семьи Соколовых перед войной), и с л е з и н к а у Шолохова предшествует, предупреждает, пророчествует о готовящихся трагических изменениях в жизни, но помешать им никто не в силах. Если у Достоевского герой, обнаружив, спроецировав слезинку ребенка на выстроенную им концепцию всемирного счастья, увидев ее, не хочет обменивать страдания детей на будущее благополучие оставшихся людей и устраивает бунт, то Соколов в отличие от Ивана Карамазова не бунтует, он остается верен неумолимой логике предстоящих испытаний, он только надеется на лучшее.

Одна и та же мера гармонии (или ее отсутствие) бытия берется и Шолоховым и Достоевским. Их гуманизм связан здесь самыми прямыми линиями, невзирая на всю противоположность характеров, философских предпосылок, исторических обстоятельств, в которых действуют их герои. Мера эта – предельная, высшая по всем канонам христианской и светской морали: невозможность допущения горя и страданий самых незащищенных существ – детей перед жизнью.