Шолохов. Незаконный

Сталину сказанного было достаточно. Он был уверен, что Шолохов в целом правильно понял суть Вёшенского восстания. Если совсем просто, то вот: казаки были готовы перейти в стан большевиков, но троцкисты им помешали. Шолохов действительно так, или почти так думал: всё могло обойтись миром, но самая оголтелая часть большевиков запорола великое дело – становление Советской власти на Дону. Реки крови пролились из-за этих людей. Теперь данную группировку именуют «троцкистами». Ну, пусть так, хотя это несколько упрощало картину. Сталин в любом случае к расказачиванию причастен не был – и это Шолохов тоже знал.

Горький молча жёг спички, потому что чувствовал какую-то подоплёку, но до конца её не понимал. Сталин готовился раздавить своих оппонентов – и «Тихий Дон» в этом смысле был роман своевременный.

Дальнейшие расспросы Сталина подобного значения уже не имели. Но он, конечно же, всё равно должен был спросить о нескольких вещах. Следующий вопрос прозвучал явно с подачи Горького – Алексей Максимович мог повторить в телефонном разговоре со Сталиным то, что уже написал Фадееву в письме.

– Как вы думаете, товарищ Шолохов, не слишком ли много удовольствия белогвардейской эмиграции доставит очередная книга вашего романа? – поинтересовался Сталин.

Шолохов ответил:

– Хорошее для белых удовольствие! Я показываю в романе полный разгром белогвардейщины на Дону и Кубани.

Сталин помолчал.

– Да, согласен, – сказал он, наконец, и, повернувшись к Горькому, добавил, как бы продолжая их телефонный разговор: – Изображение хода событий работает на нас, на революцию!

Горький на слова Сталина согласно кивнул и затем сказал:

– Да, да! – и некоторое время не жёг спички, но, нахмурив брови, смотрел куда-то мимо Сталина и Шолохова.

– Почему, товарищ Шолохов, вы так смягчённо описываете генерала Корнилова? – спросил Сталин. – Надо его образ ужесточить.

Шолохов не мог рассказать, что Корнилов долгое время был кумиром их семьи и, царствие небесное, отец его, Александр Михайлович, верил, что этот генерал наведёт порядок в рассыпающейся России.

И он ответил:

– Поступки Корнилова я вывел без смягчения. Но действительно некоторые манеры и рассуждения изобразил в соответствии с пониманием облика этого воспитанного на офицерском кодексе чести и храброго на германской войне человека, который субъективно любил Россию. Он даже из германского плена бежал.

Сталин в своей негромкой манере удивился:

– Он же против народа пошёл! Лес виселиц и моря крови! О какой чести говорит товарищ Шолохов? – и посмотрел на Горького.

Шолохов чуть смутился, но вида не подал.

Горький зажёг ещё одну спичку.

– Я подумаю, товарищ Сталин, – твёрдо сказал Шолохов, – Возможно, надо ещё поработать над этим образом.

Сталин качнул трубкой в руке: хорошо. Побеждённый Корнилов волновал его в июне 1931 года гораздо меньше, чем Троцкий, Сырцов, Мехоношин, Сытин, Сокольников.

То, что Сокольников в 1919 году выступал как раз против политики расказачивания и действий Сырцова, значения уже не имело. И то, что Павел Сытин задолго до Вёшенского восстания был отозван с поста командующего Южным фронтом и назначен сначала начальником отдела управления делами РВСР, а затем военным представителем при полпредстве РСФСР в Грузии – тоже. Важно было, что литературные дела отличного писателя Шолохова плотно пересеклись с политическими планами и старыми счётами Сталина.

– Третью книгу «Тихого Дона» печатать будем. – резюмировал Сталин.

* * *

К тому времени в Стране Советов уже имелась своеобразная традиция использовать литературные тексты в сугубо политических целях. Сильнейшим ударом по Сталину со стороны Троцкого была публикация в журнале «Новый мир» в 1926 году «Повести непогашенной луны» Бориса Пильняка.

Троцкий высоко ценил Пильняка и покровительствовал ему. Человек Троцкого, авторитетный литературный деятель, редактор журнала «Красная новь» Александр Воронский сообщил Пильняку ряд деталей, связанных со смертью Фрунзе, и, по сути, натолкнул его на мысль описать эту историю. Дополнительную информацию – или скорее дезинформацию – Пильняку лично поведал глава ОГПУ Яков Агранов. В повести, Сталин, хоть и завуалированно, обвинялся в убийстве наркома по военным и морским делам Фрунзе (тот умер во время операции).

Повесть, не без намёка посвящённую Воронскому, пропустили в печать. Публикация её обернулась беспрецедентным литературно-политическим скандалом, замеченным и в России, и в эмигрантской среде. Удар был настолько лобовым и порочащим партию в целом, что Сталин сумел обернуть ситуацию в свою пользу: публикацию осудили, Воронского принудили к извинениям, номер изъяли. Пильняк написал покаянное письмо. С тех пор сильнейшие позиции Воронского пошатнулись навсегда. Пильняк, считавшийся до того времени первым писателем Советской России, также утерял прежнее положение и больше не восстановил. Троцкого в октябре 1926-го вывели из ЦК и окончательно лишили власти.