Шолохов. Незаконный

– Господин офицер… часы, господин офицер!.. – Еврей, поворачивая к подъехавшим офицерам красивое лицо, часто моргал глазами.

Подъесаул, отводя ногой стремя, тронулся вперёд.

– Немцы придут, всё равно заберут, – улыбаясь в усы, отъезжая, проговорил он.

Еврей растерянно стоял посреди улицы. По лицу его блуждала судорога.

– Дорогу, пане-жидове! – строго крикнул командир сотни и замахнулся плетью.

Четвёртая сотня прошла мимо него в дробной стукотени копыт, в скрипе сёдел. Казаки насмешливо косились на растерянного еврея, переговаривались.

– Наш брат жив не будет, чтоб не слямзить.

– К казаку всяка вещь прилипает.

– Пущай плохо не кладёт.

– А ловкач энтот…

– Ишь, махнул через забор, как борзой кобель!

Вахмистр Каргин приотстал от сотни и под смех, прокатившийся по рядам казаков, опустил пику.

– Беги, а то заколю!..

Еврей испуганно зевнул и побежал. Вахмистр догнал его, сзади рубанул плетью. Григорий видел, как еврей споткнулся и, закрывая лицо ладонями, повернулся к вахмистру. Сквозь тонкие пальцы его цевкой брызнула кровь.

– За что?.. – рыдающим голосом крикнул он.

Вахмистр, масля в улыбке круглые, как казённые пуговицы, коршунячьи глаза, ответил, отъезжая:

– Не ходи босой, дурак!»

В этой сильнейшей, казалось бы, лишённой авторской оценки сцене ясно одно: казаки, причём все без исключения, относятся к еврейству с насмешливым презрением. И Григорий в этой казачьей массе растворён.

То, что ударивший еврея вахмистр автору отвратителен, понятно из внешнего его описания: он «маслит» беспощадные и злые «коршунячьи» глаза, круглые «как казённые пуговицы». Но насколько же, по-гоголевски выписанный, жалок сам этот еврей, словно бы лишённый человеческого достоинства: с его подобострастием, с его судорогами по жалкому лицу, с его тонкой щелью рта – «раззявленной» криком. Не человек, а больная птица.

В схожей интонации выписана следующая сцена.

«Старый, пейсатый, с вывернутым веком еврей встретил казаков поклонами.

– Пиво есть?

– Уже нет, господин ко`зак.

– Мы за деньги.

– Езус-Мария, да разве я… Ах, господин ко`зак, верьте честному еврею, нет пива!

– Брешешь ты, жид!

– Та, пан ко`зак! Я уже говорю.

– Ты вот чего… – досадливо перебил Крючков и полез в карман шароваров за потёртым кошельком. – Ты дай нам, а то ругаться зачну!

Еврей мизинцем прижал к ладони монету, опустил вывернутое трубочкой веко и пошёл в сени.

Спустя минуту принёс влажную, с ячменной шелухой на стенках, бутылку водки.

– А говорил – нету. Эх ты, папаша!»

Еврей – лукав, казак не верит ему никогда и порой поделом.

Повстанческое движение на Дону сразу было настояно на антисемитизме как одной из составляющих. Казаки, принявшие большевистскую сторону, должны были как-то выправить своё отношение к еврейству.

На первом съезде казаков-фронтовиков в 1918 году происходит следующий разговор между Мелеховым и Токиным:

«– Кто это? – вытягивая граблястую руку, допытывался у Григория Христоня.

– Щаденко. Командир у большевиков.

– А это?

– Мандельштам.

– Откель?

– С Москвы».

Никакой необходимости у автора называть Мандельштама из Москвы – нет. Но Шолохов упоминает эту фамилию, отлично понимая, зачем это делает: казаки решают свою судьбу, но за этим присматривают еврей Мандельштам и хохол Щаденко.

Большевик и казак Михаил Кривошлыков, приехавший с Подтёлковым в Новочеркасск провозгласить власть большевиков, на вопрос Каледина: «Как понимать вас, когда во главе Совета стоят Нахамкесы и им подобные?» – у Шолохова отвечает:

«– Им доверила Россия, – доверяем и мы!

– Будете ли иметь с ними сношения?

– Да!»

Ответная реакция была неизбежной.

Старый казак, призывая земляков к антисоветскому восстанию, говорит: «Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются жидовские комиссары…»

Попадает в плен отряд Подтёлкова и Кривошлыкова: «Февралев, старик-старообрядец Милютинской станицы, вскочил, как подкинутый пружиной.

– Расстрелять! Всех! – Он по-оглашенному затряс головой; оглядывая всех изуверским косящим взглядом, давясь слюной, закричал: – Нету им, христопродавцам, милости! Жиды какие из них есть – убить!.. Убить!.. Распять их!.. В огне их!..»

Показателен последний, в день казни, разговор Подтёлкова с Мелеховым.

«Что же, расстреливаешь братков? Обернулся?..» – издевательски спрашивает Григория Подтёлков. Мелехов в бешенстве отвечает: «Не одному тебе живые шкуры дубить! Отходился ты, председатель донского совнаркома! Ты, поганка, казаков жидам продал! Понятно? Ишо сказать?»

Мелехов говорит всё это будто с чужого голоса. Едва ли он хоть раз думал о еврейском вопросе всерьёз. Но так уж повелось: евреи – казакам не товарищи.

Пока Григорий был у красных, он молча решил для себя, что евреи – такие же люди, только на свой лад. В минуту страшного стыда и страшной боли с дна души всколыхнулось древнее, казачье. Но довод этот он приводит не от ума, а от болезненной безысходности.

Подобное не раз ещё прозвучит в романе.