Шолохов. Незаконный

Свидетель жесточайшей схватки внутри русского народа, пропустивший всё это через свою душу, он словно бы стал самим остовом государства, которое тянул на себе, как последний пророк.

Будто знал – уйдёт он, и всё рухнет.

В декабре 1979 года начался ввод войск в Афганистан, и Шолохов неустанно следил за этим. Как смотрел и ранее за любой войной, что ведёт его страна.

Наблюдал в числе прочего и за реакцией советской литературы на очередную битву, даже из Вёшенской догадываясь, что огромная часть его коллег по ремеслу категорически не принимает случившегося. И лишь совсем малое число литераторов готово разделить с армией этот груз: как неизменно готов был это сделать в былые времена Шолохов.

В «Литературной газете» публиковались афганские репортажи сорокалетнего писателя и военкора Александра Проханова. Запомнив новое для себя имя, Шолохов следил за его публикациями.

Проханов рассказывал: «Когда я входил в Дом литераторов: мимо меня проходили и делали вид, что не замечают. Я здоровался, думая, что люди по рассеянности не поздоровались, догонял их и опять говорил “здравствуйте”. Они проходили и не здоровались. Это было ужасно. Я понял, что я – изгой, что я – нерукопожатный, потому что тогдашняя либеральная общественность считала, что война в Афганистане – это чудовищное преступление Советов, и что всякий, в том числе и изображающий эту войну, является аморальным человеком. Я ходил угнетённый».

Почести, оказанные Шолохову на 75-летний юбилей, были беспрецедентны. 23 мая 1980 года в Кружилине, где он уродился на белый свет у своих невенчанных родителей – открыли его музей. Маленький, скромный домик утвердился поверх всей людской, 75-летней давности, злой молвы.

Теперь внуки и правнуки тех, кто не готов был принять беззаконную семью Шолоховых, смотрели на происходящее с удивлённым благоговением: они оказались земляками человека, в честь которого при жизни открывают музеи.

К тому времени в мире вышло 800 изданий его книг на 80 языках – общим тиражом свыше пятидесяти миллионов экземпляров.

В те же майские дни было принято решение об установлении в станице Вёшенской бюста Шолохова – прижизненного памятника гению.

На свой юбилей он пригласил считаное количество литераторов – фронтовика, маститого писателя, главного редактора журнала «Москва» Михаила Алексеева, пожалуй, самого титулованного на тот момент советского поэта Егора Исаева и, неожиданно, Проханова.

Шолохов словно бы искал после смерти Кочетова, кто с той же страстью и безоглядностью готов стоять не только на защите русского народа и русской культуры, но и Советской армии, советской власти.

При всём том, что Шолохов являлся безусловным русофилом, он всегда держал на некоей дистанции тех представителей «русской партии», что тяготели к России дореволюционной, быть может, даже белогвардейской. Сказавший со всей определённостью в интервью Альберту Аксельбанту на вопрос о Сталине – «Он был сильным лидером в то время, когда необходимо было иметь сильного лидера», – Шолохов чурался навязчивого антисталинизма, потому что как никто иной понимал катастрофическую сложность этой темы. Словно бы догадываясь, – или действительно догадываясь? – какую позицию займут немногим позже знаменитые «деревенщики» Владимир Солоухин и Виктор Астафьев, Шолохов так и не позовёт их в гости.

Проханов удивлённо рассказывал: «Я собрался и поехал. Я сидел в купе прекрасного вагона, рядом сидели Егор Исаев и Михаил Алексеев. Они смотрели на меня с некоторым удивлением, потому что по рангу я был далёк от них, это были вельможные писатели Союза».

Когда литературные, военные, партийные и прочие сановные гости уже были в сборе, пришла весть: Шолохову плохо – резко поднялось давление и он отменил торжество. Собравшихся охватило уныние. И всё равно никто не разъезжался.

К середине дня в гостиницу явился новый гонец: старику получше, он готов вас принять.

Торжество проходило на первом этаже.

Проханов: «Шолохов сидел один за отдельным столом. Он был очень худ, очень бледен. Седые усы, седые волосы. Он держал в руке рюмочку коньяка, почти не подносил её к губам. Меня поразило его запястье. Оно было тонким, сахарным, худым. Когда-то – мощный казак, рубака, весельчак, бражник – он этой рукой писал романы, крушил недругов, взмахивал во время речей на съезде. А сейчас это была стариковская, хрупкая, почти детская, рука».