Шолохов. Незаконный

«И вот начались чествования. Поднимались один за другим звёздные люди нашего государства. Конечно, первыми речи произнесли секретари ЦК. Все радостно, чествуя Шолохова, выпили за его здоровье. Шолохов только пригубил рюмку. Потом поднялись секретари Союза писателей – тоже вельможи, некоторые из них поднимались на трибуну Мавзолея в дни больших праздников или государственных трауров. Потом поднялись командующие округами – могущественные военные. Они уже выпили третью или четвёртую рюмку, порозовели от вина, были полны энтузиазма, громогласно приветствовали. Говорили, в общем-то, дежурные фразы, которые не отличались оригинальностью, но громыхали своими голосами. Потом поднимались секретари обкомов и краёв. Потом говорили директора могучих заводов. И вся эта публика, которая была уже полна хмеля, полна праздничного возбуждения, радовалась тому, что присутствует на этом торжестве, что они оказались вместе с Шолоховым. Выходя, они напоминали горы, которые надвигаются на Шолохова. И мне было страшно, что они его сомнут, раздавят своими могучими телесами, своими громыхающими голосами, своей какой-то яростной радостью. А он сидел тихий, слабо улыбался, держал свою рюмочку, и все били своими бокалами эту рюмку, которая и не опустошалась».

«И в этот момент я вдруг подумал, что вся эта громада государственных людей преклоняет свои колени. Они преклоняются перед этим маленьким хрупким человеком, который являлся государственным писателем. Шолохов… был могущественнее всех этих людей».

С 16 марта 1981 года в доме Шолоховых был установлен медицинский пост, где каждую ночь дежурила медсестра. Страна хранила мерцающий огонёк его жизни.

23 мая того же года в станице был торжественно открыт его бюст.

Так и дожил непризнанный внук купца Михаила Михайловича Шолохова, правнук купца Василия Тимофеевича Мохова до своего памятника.

Поставили шолоховский бюст на хорошем месте: вид на реку, набережная, донская даль.

Наверняка здесь иной раз свежим вечерком Василий Тимофеевич и Михаил Михайлович останавливались и обсуждали свои купеческие дела.

* * *

Писательство, бывает, становится приютом исстрадавшихся, снедаемых тоской людей, места себе не находящих, мятущихся. Эта мука дарует им вдохновение.

Народная любовь к Шолохову объясняется ещё и тем, что он, как и Пушкин, гармоничен.

Шолохов, вопреки всему, в самом высоком смысле здоров, и читая его, не подцепишь никакую душевную болезнь.

Внешне вольнодумцы, внутренне Пушкин и Шолохов собраны, молитвенны. Они не просто веруют в промысел, но знают о нём наверняка.

Шолохов, как и Пушкин, жизнелюбив, ласков к миру, обращён к товарищам, смел, порывист, но и замечательно работоспособен при этом.

Они и родились неподалёку: если у Шолохова день рождения 24 мая, то у Пушкина по старому стилю – 26 мая. По новому стилю их разносит на две недели, но звёзды остаются общими.

Обращённый к свободе и влюблённый в декабристов не менее, чем Шолохов в своих вёшенских повстанцев, Пушкин был безусловным имперцем, последовательно поддерживавшим любые военные устремления России. Как и Шолохов век спустя.

Пушкин шёл к императору, как к главному своему читателю – так же Шолохов шёл к вождю. И как Пушкин писал шефу жандармского отделения Бенкендорфу, не слишком заботясь о репутации, но требуя принять его помощь при подавлении строптивых поляков, ибо слава Отечества превыше любых человеческих репутаций, так Шолохов писал Брежневу, говоря между строк: если ты не можешь принять решение о Праге – призови меня, твой полковник всегда в строю.

Вёшенское восстание Шолохова – своеобразная история пугачёвского бунта Пушкина. Казачье буйство влекло обоих, и это Пушкин первый заметил, что воспетый в десятках народных песен Степан Разин – «единственное поэтическое лицо русской истории». При всём том, что «бессмысленность и беспощадность русского бунта» была ясна и Пушкину, и Шолохову.

Разинское восстание обернулось первым изъятием казачьих свобод царской Москвой. Восстание Кондратия Булавина – повторным, куда более суровым. Пугачёвское привело к очередным массовым казням всех причастных и объявленной главному смутьяну анафемой. Более того, на этот раз пострадали даже имена: реку Яик переименовали в Урал, а Яицкий городок, откуда восстание началось – в Уральск. Не только большевики меняли поперечные им наименования – Екатерина Великая и реку не пощадила.

Всякий казачий бунт оборачивался, по сути, очередным расказачиванием. И Вёшенское восстание, увы, не было прецедентом, но стало очередной историей столкновения вольного казачьего духа – и деспотической Москвы.

Но, как Пушкин в своей «Капитанской дочке» сумел вознестись над событиями и понять всех – так и Шолохов, продираясь сквозь бесконечное человеческое зверство и кровопролитие, сумел узреть в народе божий дух.

Характерно, наконец, ещё и то, как в Шолохове, вслед Пушкину, наряду с христианским чувством и безусловным государственничеством, даже охранительством – уживалось озорное, смеховое, ломающее все табу начало.

* * *

В прозе Шолохова бурлит, плодоносит, пенится, цветёт живая жизнь.