Шпага для библиотекаря

Пока Ростовцев расспрашивал казака, я задумался. Получалось, что отнюдь не все книги, вывезенные из библиотеки, удалось уничтожить. Как раз наоборот: не приходится сомневаться, что Гжегош отобрал для своего «секретного обоза» самые ценные и полезные тома, и надёжно упаковал их, благо запас полиэтилена и «мелиоративки» в тётиДашиной кладовке был. И когда казаки сели ему на хвост – поляк, спасаясь от погони, загнал телегу в первое же подвернувшееся озерко, в расчёте как-нибудь потом вытащить её вместе с драгоценным грузом – но и сам, похоже, сгинул в трясине. И пролежат там книги аж двести десять лет, пока не наткнутся на телегу ребята из поискового отряда и не примут его да легендарный клад Наполеона, затопленный, согласно легенде, при отступлении французов от Москвы где-то в озёрах под Вязьмой.

Но ведь возможен иной вариант: ни в каком болоте Гжегош не тонул, а наоборот, ушёл от преследователей и рано или поздно постарается добраться до своего тайника. Ничего особенно сложного в этом нет, особенно, если обратиться за помощью к соотечественникам-полякам, которых в Великой Армии хватает. Как поётся в песенке из старого фильма: «Кто хочет, тот добьётся». Уж чего-чего, а настойчивости и упорства пану Пшемандовскому всегда было не занимать.

VII

На дворе, где Гжегош разместился на постой в компании подхорунжего Конопацкого и пятерых нестроевых чинов уланского эскадрона, царило полнейшее убожество – даже провинциально-российским меркам. Правда, он не взялся бы с полной уверенностью утверждать – было ли так заведено при прежних хозяевах, или же стало следствием вселения незваных гостей? Ворота покосились и висят на одной верёвочной петле, двор завален навозом, на котором вперемешку валяются поломанные телеги, колеса, гнилые доски… Возле крыльца нагромождена сорная куча, из неё торчат почернелые кости, тряпки, щепки и прочий отвратный хлам. Сожители Гжегоша, не утруждавшие себя излишней заботой о гигиене, ежедневно выплёскивали на эту кучу помои, отчего в ней поддерживалось нечто вроде непрерывного брожения, порождающего кислый помоечный дух. Впрочем, то же самое творилось и в прочих вяземских избах, занятых солдатами Великой Армии – разве что, ставший уже знаменитым «дом Императора» в восточном предместье, где разместился полковник князь Радзивилл со своей свитой, поддерживался в относительной чистоте.

Внутри было не лучше. Окон в избе совсем мало – три или четыре, все очень маленькие; вместо стёкол в рамах натянут бычий пузырь, почти совершенно не пропускающий свет. Хорошо хоть, августовские сумерки сравнительно поздние, а то после захода солнца в избе сложно разглядеть человека, сидящего в другом конце стола. Палить же лучины по примеру местных обывателей командование запретило, поскольку это уже послужило причиной многих пожаров.

До печки же свет из окон почти не доходит. На ней, как и на полатях (так русские пейзане называли пространство между печью и стеной) обычно протекала повседневная жизнь – тут и лапти плели, и сушили одежду, сбрую, обувь. Занявшие избу поляки, изгнав прежних владельцев, поступили точно так же – сейчас вдоль печки на приспособленной для этого жерди были развешаны сюртуки и рубахи, под ними выстроились в ряд высокие кавалерийские сапоги. На вбитых в стену колышках, подальше от сырости, висели сабли в ножнах, лядунки, мушкетоны и прочая воинская амуниция – за ней-то поляки следили, как следует. А вот уборкой новые жильцы себя не утруждали – сметали пыль и мелкий мусор к стенам, где он и копился, вместе со всяким никчёмным старьём, составлявшим достояние прежних обитателей избы.

Единственным существом, оставшимся от прошлой жизни, была большая полосатая кошка. Поначалу она дичилась новых жильцов, шипела, сверкала с печки ярко-жёлтыми глазами. Однако, сообразив, что пришельцы тоже могут стать источником мелких подачек, сменила гнев на милость и даже позволяла себя гладить.