Увы, составление планов на будущее пришлось отложить на неопределённое время – и всё из-за настырного Ростовцева. Уведя меня под каким-то вздорным предлогом от общего костра, он на пару с корнетом Веденякиным – единственным в лагере, кто был в курсе нашей непростой истории – снова принялись расспрашивать о дальнейшем ходе войны. А когда я, в который уже раз объяснил, что ответить не могу, поручик попросил меня спеть. Это было неожиданно – я, в отличие от персонажей иных попаданческих романов, славы поэта искать не собирался и гитару в руки не брал – единственная песенка, спетая новогодним вечером 1979-го не в счёт. Но сейчас поручика мало интересовали мои исполнительские таланты.
– Спой-ка, братец ты наш, Никита Витальич что-нибудь о войне! – уговаривал он. – О том, как вы там у себя воюете – не может ведь такого быть, чтобы да две сотни с лишним лет ни одной песни о войне и солдатах не сочинили!
– Да ведь вы ничего не поймёте – пытался возражать я. – Слишком всё переменилось, и в первую очередь то, что касается методов ведения войны. Да и на гитаре я играю паршиво, как у нас говорят «на трёх блатных аккордах»…
– Не поймём, так ты нам объяснишь. – резонно возразил Ростовцев. – А об аккомпанементе не беспокойся, корнет подыграет. Он в этом дока, провинциальные барышни тают, когда он заводит какой-нибудь романс!..
Перед таким напором оставалось только капитулировать.
– Хорошо, коли вы так настаиваете. Песня будет… – я на секунду задумался, – песня будет про бойцов, не уступающих в отчаянности вам, гусарам.
Веденякин скептически хмыкнул.
– Да разве такое возможно? На коне, в бою, гусарам равных нет!
Вот как тут поспоришь? Гусары есть гусары, они и на смертном одре будут хвастать и фанфаронствовать. Благо, есть чем…
– То на коне. А те, о ком эта песня, воюют в небе.
– В небе? – поручик поднял брови в удивлении. – Это что-то вроде летучей машины немца Леппиха? Которая строится по распоряжению московского губернатора графа Растопчина на погибель антихристу? Не очень-то она пока помогла…
«…что ж, следовало ожидать – по всей армии только и разговоров было, что об этом чудо-изобретении…»
– Аэростат Леппиха – это только первый шаг. А лет через сто его прямые потомки, огромные, втрое больше самого крупного линейного корабля, будут разрушать бомбами Париж и Лондон!
– Через сто лет… – Ростовцев недоверчиво покачал головой. – Это что же, в тысяча девятьсот двенадцатом году?
– Чуть позже, в пятнадцатом. Будем большая война… впрочем, неважно.
– Эти на них ваши небесные бойцы воюют? – спросил корнет. – На воздушных кораблях, вроде леппиховой летучей машины? Видел я картинки на растопчинских афишках – что-то не верится насчёт лихости. Такая громадина, да ещё и с вёслами перепончатыми, на манер крыльев…
– Тут вы правы, корнет. Потому такие аппараты быстро сошли со сцены – медлительны, неуклюжи, да и уязвимы до крайности. У нас… да вот, сами судите…
Аккомпанемента у корнета не получилось – слишком уж чуждым, непривычным оказался ритм песни для избалованного музыкальным воспитанием уха обитателя позапрошлого века. После двух попыток подобрать подходящую мелодию, он сдался, и пришлось читать слова нараспев, речитативом.
Ростовцев с корнетом слушали, не дыша. Казалось, картина смертельной схватки крылатых машин возникает в их воображении сама, без моих пояснений, а отсветы костра в их зрачках, были подобны огненному хвосту, тянущемуся за падающим где-нибудь в небе над Таманью «ЯКом».