Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны

В МИ-6, как и в большинстве секретных служб, кодовые имена и названия, по идее, выбирались наобум из некоего официально одобренного списка. Обычно использовались реально существующие слова, причем нарочито нейтральные: они не должны были никак намекать на то, к чему относились. Но часто шпионы не могут побороть соблазн и все-таки выбирают слова, которые как-то резонируют с обозначаемой ими действительностью или содержат на нее тонкий — или даже не очень тонкий — намек. Хранительницей кодовых слов в МИ-6 была секретарша по имени Урсула (это ее настоящее имя). «Ты звонил Урсуле и спрашивал ее, какое там следующее слово в списке. Но если оно тебе не нравилось, можно было сделать вторую попытку, чтобы она нашла что-нибудь получше. Или можно было набрать целую кучу кодовых слов для разных сторон дела, а затем выбрать из них самое подходящее». Во время войны кодовым именем Сталина в МИ-6 было Глиптик: глиптикой называют искусство резьбы по камню, и тут явно просматривается намек на ассоциацию его фамилии со сталью. Немцы же дали Британии кодовое название Гольфплац — поле для гольфа. Кодовые слова могли даже использоваться как завуалированное оскорбление. В Сенчури-хаус послышалось недовольное фырканье, когда из телеграммы от ЦРУ случайно выяснилось, что американцы называли МИ-6 кодовым словом Аптайт («Чванливые»).

Название «Пимлико» звучало очень по-британски[18] — а именно в Британию должен был попасть Гордиевский в случае удачного выполнения плана.

На очередной встрече с куратором Гордиевский вежливо выслушал Гаскотта, вкратце изложившего ему суть плана «Пимлико». Потом рассмотрел фотоснимки предлагавшегося места встречи, вник в детали, связанные с подачей сигнала на Кутузовском проспекте.

Гордиевский долго и напряженно размышлял над планом побега, разработанным Вероникой Прайс, а потом заявил, что он совершенно непригоден.

«Это был очень интересный, изобретательный план побега — но очень уж сложный. В нем было очень много мелких деталей, нереалистичных условий, выдвинутых для места подачи сигнала. Я не воспринял этот план всерьез». Однако Гордиевский заучил план наизусть — и мысленно пожелал, чтобы у него никогда не возникла необходимость снова его вспоминать. Между тем в Сенчури-хаус скептики заявили, что план «Пимлико» ни за что не сработает. «Я относилась к этому серьезно, — вспоминала позднее Прайс. — А многие другие — нет».

В июне 1978 года Михаил Любимов пригласил Гордиевского в свой кабинет в советском посольстве в Копенгагене и сообщил, что скоро ему предстоит вернуться в Москву. Завершение второй, продлившейся три года служебной командировки в Данию не стало для Гордиевского неожиданностью, но поставило его лицом к лицу с рядом проблем, связанных с его браком, карьерой и шпионской деятельностью.

Елена, теперь уже хорошо знавшая о давнем романе мужа с секретаршей, согласилась дать ему развод, как только они вернутся в Москву. Работа Лейлы в ВОЗ тоже подходила к концу, через несколько месяцев ей тоже предстояло возвращение в СССР. Гордиевский хотел жениться на ней как можно скорее, но полностью отдавал себе отчет в том, что развод повредит его карьере. Гордиевский поднимался по служебной лестнице КГБ быстро и энергично, и теперь, когда ему было сорок лет, начальство уже подумывало снова повысить его и назначить заместителем главы Третьего отделения, отвечавшего за Скандинавию. Однако попутно он успел обзавестись соперниками и врагами, и сплетникам-пуританам в московском Центре наверняка не терпелось поскорее подставить «выскочке» подножку. «К вам, конечно же, теперь станут цепляться, — предупредил Любимов, наученный горьким личным опытом. — Не только осудят вас за развод, но и обвинят в любовных связях на стороне, что значительно усложнит ваше положение». Резидент отправил в Москву донесение, в котором отлично характеризовал Гордиевского как «добросовестного, политически грамотного сотрудника, отлично разбирающегося во всех аспектах работы, превосходного лингвиста, компетентного составителя аналитических отчетов и служебных записок». К этой официальной характеристике Любимов приложил личное письмо начальнику отдела, где описал семейные неурядицы Гордиевского и попросил не обходиться с ним слишком сурово — в надежде, что такая просьба поможет «смягчить удар». Однако и Любимов, и Гордиевский, зная о лютом ханжестве, царившем в Центре, понимали, что Олегу, скорее всего, грозит долгое прозябание в немилости.