Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны

Гордиевский и Гаскотт пожали друг другу руки на прощанье. На протяжении двадцати месяцев незаметно ни для кого они встречались как минимум раз в месяц и совершали обмен сотнями секретных документов. «Это была настоящая дружба, настоящая близость», — говорил Гаскотт спустя много лет. И все же это был странный род приятельства, каким-то чудом выросшего внутри узких ограничительных рамок. Гордиевский так и не узнал настоящего имени Ника Венаблза. Шпион и куратор ни разу не сходили вместе в ресторан. «Мне хотелось пробежаться с ним вместе, но это не допускалось», — вспоминал Гаскотт. Их дружба протекала исключительно в стенах явочной квартиры, всегда с поставленным на запись магнитофоном. Как и все шпионские связи, их отношения портили и пятнали обман и манипуляция: Гордиевский подрывал устои политического режима, который внушал ему отвращение, и тем самым обретал то чувство достоинства, которого ему катастрофически недоставало; Гаскотт курировал агента, намеренного играть вдолгую и внедренного в самое сердце вражеского оплота. Но для обоих этим дело не ограничивалось: их связывали сильные эмоциональные узы, закалившиеся в атмосфере полнейшей тайны, опасности, верности и предательства.

Положив томик Шекспира в полиэтиленовый пакет от Safeway, Гордиевский в последний раз покинул явочную квартиру и вышел в датскую ночь. Отныне это будет роман на расстоянии — а ему самому предстоит длительный пробег. В Москве Гордиевский сможет, если захочет, выйти на связь с британской разведкой, но у МИ-6 не будет никакого средства установить контакт с ним. Он может попытаться сбежать, если в этом возникнет необходимость, но британцы первыми не станут задействовать план побега. Отныне он — сам по себе. Британская разведка сможет только наблюдать — и ждать.

Если Гордиевский приготовился участвовать в забеге, не зная, когда он закончится, ровно то же самое можно было сказать и о МИ-6.

В штабе Первого главного управления в Москве Гордиевский явился к главе Третьего отдела, сообщил, что разводится и в скором времени собирается жениться повторно, — и его карьера моментально скукожилась. Третий отдел возглавлял Виктор Грушко — невысокий полный украинец. Он был обаятелен и приветлив, но циничен и беспрекословно послушен моральному кодексу КГБ. «Боюсь, это меняет дело», — сказал Грушко, услышав о разводе.

И Гордиевский, стремившийся ввысь, с глухим стуком шлепнулся на землю — как и предсказывал Любимов. Вместо того чтобы назначить его заместителем начальника отдела, его сослали в отдел кадров, куда за ним последовал густой шлейф морального осуждения. «Вы завели любовницу, — твердили ему коллеги угрожающим тоном. — Во время ответственной оперативной работы вы затеяли интрижку с какой-то девицей. Настоящие профессионалы так не поступают». Работа его была столь же скучной, сколь и незначительной. Часто ему поручали дежурить в ночную смену. Хотя он по-прежнему числился старшим сотрудником, «никакой определенной работы» ему не поручали. Словом, он снова увяз в болоте.

Развод прошел с протокольной советской быстротой. Судья сухо спросила Елену:

— Итак, ваш муж разводится с вами, поскольку вы не желаете иметь детей. Это правда?

— Нет, ничего подобного! — возразила Елена. — Просто он влюбился в хорошенькую девушку, вот и все.

Елену повысили до капитанского чина. Она вернулась к прежней работе — прослушиванию иностранных посольств. Поскольку при разводе она оказалась потерпевшей стороной, ее карьера в КГБ никак не пострадала, но она так и не простила Гордиевского — и больше не выходила замуж. Когда старшие сотрудницы КГБ усаживались вместе пить чай, Елена жаловалась на измену бывшего мужа: «Он неискренний мерзавец, обманщик, притворщик. Он способен на любое предательство». Сплетни о супружеской неверности Гордиевского разливались и по нижним этажам КГБ. Большинство отмахивалось от замечаний Елены, объясняя их мстительностью разведенной женщины. «Чего еще можно было услышать от брошенной жены? — сказал один коллега в Третьем отделе. — Ни мне, ни кому-нибудь другому не пришло в голову передать ее слова начальству». Но, быть может, кто-то все же намотал их на ус.

Через месяц после возвращения Гордиевского умер его восьмидесятидвухлетний отец. На похороны пришли лишь несколько его товарищей, многих уже не было в живых. А на поминках в «крошечной, тесной» родительской квартире, где собралось больше тридцати родственников, Гордиевский произнес речь, восхвалявшую жизненный путь отца, трудившегося на благо коммунистической партии и Советского Союза, хотя именно эту идеологию и политический строй сам оратор сейчас всячески старался подрывать. Спустя годы, уже в мемуарах, Гордиевский написал, что смерть отца «облегчила участь» матери. В действительности если кому-то кончина Гордиевского-старшего и принесла облегчение, то в первую очередь Гордиевскому-младшему.