Шпионская игра (ЛП)

  «У нас были кузены, - рассказывает он мне, - недалеко от Гамбурга. Я счастлив сказать, что не в Гамбурге, потому что Гамбург тоже был разрушен. Наши кузены были снаружи, но недалеко от Гамбурга. А потом мы переехали в город. Там были и другие люди, приехавшие, как и мы, из Восточной Пруссии ».

  - А что с остальными, если у них не было семьи, к которой можно было бы пойти?

  «Были программы, - сказал он. «Было жилищное бюро. Были сделаны договоренности. Их отправляли в лагеря, заставляли отказывать им в комнатах в домах. Хотя, конечно, были и те, кто не подходил. Были люди, которые не могли поселиться, бродили и не оставались. У врачей теперь есть название - состояние людей после войны. Были мужчины, которые приходили к двери даже спустя годы. Мы бы знали, кто они такие. Мы дадим им что-нибудь, и они пойдут своим путем ».

  Немцы настаивают, чтобы я пошел в архив, где они были в предыдущие годы. Говорят, для русского режиссер хорошая женщина. Если есть что знать, она это найдет. Когда он выходит, старик идет медленно, его жена взяла его за руку. Его жена хотела бы, чтобы он взял такси, но он настаивает, чтобы мы шли пешком, и это недалеко, хотя внезапно кажется, что мир далеко, когда мы выходим из суеты и движения Проспекта Мира на широкий проспект, который является первым местом, где я пришли в этот город, который является узнаваемо немецким.

  «Какая жалость», - говорит он. «Посмотри, что они с ним сделали».

  А его жена оглядывается с буржуазной неприязнью и повторяет: «Смотри».

  Он останавливается и показывает свою палку.

  «Представьте, что это был за район. Хорошие дома, сады, за которыми росли деревья, лужайки и цветы. Дом моего деда был недалеко отсюда. Позже я вам его покажу ».

  Да, говорю я, должно быть, здесь было прекрасно, и я почти могу это представить. Старые немецкие виллы серы под полувековой грязью. Липы на улицах переросли, и их корни вздыбили мостовую. Тем не менее, молодые листья на деревьях очень зеленые, а кусты сирени покрываются дымкой от бутонов, которые заросли повсюду.

  Хотя это слишком пригород. Это не тот район, где жила моя мама.

  «Думаю, моя мать жила где-то поближе к центру. Она рассказала мне о доме. Она сказала, что он поднимался и поднимался, и из окна наверху было видно море ».

  «Это невозможно», - говорит он. «Что она могла видеть море».

  «Я помню, как она это говорила. Это была одна из немногих вещей, которые она мне когда-либо рассказывала ».

  - Я говорю вам, что это невозможно. Мы находимся здесь более чем в тридцати километрах от моря ».

  Я уверен в словах. Я хочу сказать этому старику, что он, должно быть, ошибается, как бы хорошо он ни знал это место.

  «Определенно, - говорит он, - это не могло быть море. Однако она могла видеть реку и корабли там ».

  «Да, конечно, так и должно быть».

  Тем не менее я слышу голос моей матери, говорящий о море.

  На протяжении всей холодной войны то, что осталось от архива Кенигсберга, лежало нетронутым, в то время как архивы нового города Калининграда росли вокруг него. Архивист, семья которой приехала из Курска во время одной из первых миграций русских в 1947 году, проработала там всю свою трудовую жизнь. Она ведет нас к себе в офис и долго разговаривает, а по-немецки переводит. По ее словам, первые двадцать лет она знала, что это место тишины и порядка, каким должен быть архив. Когда она впервые пришла работать в нем, здание было совершенно новым, высоким и функциональным блоком, соответствующим образом напоминающим картотечный шкаф, из окрашенного в белый цвет бетона (теперь он стал серым, как ее волосы) с вертикальными линиями окон из дымчатого стекла вниз по нему. передняя и стальные двери в основании. Бумаги входили, регистры и записи делались и классифицировались, передавались из офиса в офис и раскладывались по полкам и стопкам на одном из тринадцати почти идентичных этажей, почти не ожидая, что в большинстве случаев они когда-либо снова понадобятся. . В то время принцип работы архива заключался в систематическом удалении, а не поиске информации.

  В ней есть качество утонченности, ироничность, что удивляет, поскольку она находится в таком явном противоречии с грубым городом снаружи.