Шрам

Иногда, думая о папе, я вспоминаю, лишь каким он стал в самом конце, перед смертью, и вина за те воспоминания давит мне на плечи, будто миллион белых камешков. Мой папа – не тот иссохший старик, который едва мог говорить, от которого веяло смрадом разложения, а глаза походили на покрытые льдом озёра. Он другой: полный жизни, радостного смеха и весёлых розыгрышей. Я помню его голос и рассказы о том, как он подшучивал над мамой. Руки у него были сильные и уверенные, с коротко подстриженными ногтями, как того требовала работа. Этими руками он подхватывал меня, когда я училась переходить через дорогу, направлял карандаш, показывая, как правильно рисовать, крепко держался за меня, когда понял, что умирает. И так всегда. Как бы я ни старалась думать о детстве и счастливых днях с папой, в конце концов непременно вижу его на смертном одре. Помнить нужно всю жизнь целиком. Я всё ещё мечтаю отыскать его книгу и снова её прочесть. Быть может, Мел и поможет, как обещала.

Мы с Джеком Минноу чем-то похожи. Его отец дружил с вóронами, судя по всему, это был хороший, добрый человек. И всё же…

Долгие годы Минноу помнил о забытом по приказу властей отце, о его ранней и несправедливой смерти; тяжёлые мысли пожирали его изнутри – неудивительно, что от души Джека мало что осталось.

Глава двадцать восьмая

Чем ближе Сейнтстоун, тем настойчивее мы торопим лошадей. Страшно представить, что нас ждёт.

В город мы въезжаем посреди ночи, подковы наших лошадей в полной тишине постукивают по мостовой. Никто не кричит, не плачет, по улицам не разносится грохот битвы и разрушений. Спешившись, мы ведём лошадей в пустые конюшни, и плеск воды, звон и шелест снимаемой упряжи, шорох скребниц – все эти звуки кажутся слишком громкими в ночном безмолвии. Оставив лошадей, мы с Мел направляемся к центру города, ступаем настороженно, будто пытаясь не спугнуть добычу.

Окна и двери закрыты, город спокойно спит, и у меня вспыхивает мысль: «Сана нас попросту обманула». Однако едва ступив на городскую площадь, мы замираем, не в силах сделать следующий шаг.

От Зала поминовения бредут чтецы в золотистых одеждах. Они идут пошатываясь и низко склонив головы. Сегодня их широкие одеяния больше обычного похожи на язычки пламени, будто опалённые по краям, подёрнутые тонкими полосками пепла у подола. В Зале поминовения стоит тишина, двери распахнуты настежь, но не потому, что в здании читают имена, как читали день и ночь долгие годы, а потому, что массивные деревянные створки дверей сорваны с петель, как выбитые зубы на прекрасном лице. Витражи всех цветов радуги, украшавшие окна, разбиты, и я понимаю, почему здесь нет горожан, – им не за что сражаться, у них ничего не осталось. Город мёртв, потому что уничтожена половина его сердца.

Мел останавливается рядом со мной на пороге, а когда я шагаю вперёд, удерживает меня за руку.

По её лицу струятся слёзы.

– Не могу, – шепчет рассказчица, качая головой.

– Я должна туда войти.

Мы долго стоим рядом, вздрагивая от сдавленных всхлипов и страха. Прежде чем исчезнуть во тьме боковых улиц, Мел едва слышно произносит:

– Леора, найди свою мать. Тебе сказали о ней неправду.

Я настороженно оглядываю площадь в поисках преследователей.

Никого. Тёмные здания замерли в тишине. Я переступаю порог, и меня никто не останавливает.

Некоторые сиденья потемнели – они обожжены, но не разрушены.

«Повезло, – мелькает мысль, однако она тут же сменяется другой. – Возможно, зданию лучше было бы сгореть дотла, потому что смотреть на то, что осталось, нет сил».

И хуже всего тишина. В Зале поминовения никогда не бывало тихо. Каждую секунду здесь звучали имена достойных. Короткие паузы случались, только когда чтецу требовалось сделать вдох перед следующей вереницей имён. Однако чтецов больше нет, они умолкли не по своей воле, и кто же теперь произнесёт имена мертвых, достойных вечной памяти? Приспешники Саны справились на отлично – они отобрали у нас церемонию поминовения, а без памяти мы ничто.

Я медленно иду вперёд, к возвышению в конце зала, и едва не падаю, споткнувшись о верёвки, обгоревшей грудой сваленные на полу.

«Неужели чтецов связали и заставили смотреть на разорение нашей святыни?» ‒ от этой мысли меня пробирает дрожь.

Стоны и крики чтецов будто бы отдаются эхом от стен разграбленного зала. Книга мёртвых уничтожена, и если их заставили на это смотреть, наверное, они ощущали себя свидетелями убийства. Уж мне-то хорошо известно это чувство.

У невысокого помоста я останавливаюсь. Надо бы опуститься на колени, помолиться или хотя бы выплакаться, но я стою молча. Под ногами хрустит стекло, а ноздри наполняет запах горелой древесины и пролитых благовоний.

– Явиться сюда – рискованный шаг.

При звуке знакомого голоса кровь у меня в жилах превращается в лёд.

Он всегда таится во мраке. Я даже не оборачиваюсь, чтобы взглянуть ему в лицо. Так и стою, не сводя глаз с высокой подставки для книг.

– Минноу, – выдыхаю я.