Шрам на сердце

— Причитается… Ничего не поделаешь — маленько того, за встречу… Вы на этого Данилу не очень сердитесь. Понимаю — некультурность. Дурная привычка. Говоря по совести, человек так себе, пустоватый. А обрадовался ему — ведь, что ни говорите, вместе работаем. Тут и самому дьяволу обрадуешься, столько времени никого из наших не видел. А человечек он, этот Данила… как вам сказать… — Москалюк повертел головой. — Ловкач, хапуга. Но никто за руку не поймал. Есть такие… Буек! О, настоящий буек на воде. Идет пароход — он откачнется в сторону и опять на место. Волна ударит — и уже, кажется, следа не осталось, а через миг снова на поверхности. Даже шторм ему не страшен, только покачивает… Ну хлебнули малость, что поделаешь, причитается…

Москалюк вздохнул, будто против воли вынужден был исполнить тяжкую обязанность.

— Вот мне говорят: лечись… Я б гораздо скорей вылечился, если б мне разрешили хоть час где-нибудь на верхотуре сваривать металлические конструкции. Взгляните на телевизионную башню — какое сооружение! Легкая, стройная, рвется в небо… Только смотришь, и то уже щемит в груди. А представьте: приходите на какой-нибудь пустырь и начинаете с ямы-котлована, с тяжеленных ферм и громады бетона. Но вот пошло, рванулось в высоту. Конструкция тоньше, еще тоньше… Сталь поет! Чуть не до туч поднимается ажурное кружево. В твоих руках электросварка — бог огня и металла. А глянешь вниз: под тобой город, река, сто километров вокруг.

Москалюк засмеялся. Приятно было слышать этот добрый, от чистого сердца смех. Передо мной был другой человек — помолодевший, без болезненной желтизны на лице.

— Я потому смеюсь… В школе стихи писал. Ей-богу… Может, потому и заговорил так. Красиво тут, правда? Высота!

Мы стояли у края горы, над морем, над простором.

— Этот лопоухий Данила, я уже говорил, не из лучших людей нашей планеты. В рабочей среде, знаете, каждого насквозь видно. Но тут и черту лысому обрадуешься. Напомнил лопоухий, все напомнил…

Алексей Павлович сидел у стола и писал. Рядом лежал конверт с уже надписанным адресом.

— Вот родичу отвечаю… Пять лет молчал, а вчера письмо пришло. Расписал свои горести на целых пяти страницах. И после каждой жалобы добавляет: тебе, мол, хорошо… — Он отложил ручку, встал и укоризненно глянул на Володину кровать: — И этот думает, что мне легко. У вас, говорит, в руках бетон и кирпич, а в школе детские души. Выходит, на строительстве только моторы и краны одушевленные, а работяга как? Идет на работу, оставив душу дома? Он говорит: у вас дружный коллектив. Как одна семья. А ведь и в семье по-всякому бывает. То беда свалится, то болезнь. Бывали на стройках?

— Доводилось.

— Так, верно, знаете наши болячки. Первая — это халтура. «Давай, давай!.. Процент, процент!..» Хоть вкривь, хоть вкось, а задирай нос. Выступишь на собрании: «Где же наша рабочая гордость?» Покивают головой: «Правильно сказал». А тихонечко: «Ну чего раскукарекался? Прогрессивку срываешь…» Контора свое гнет: «План, план…» Что в конторе морщатся, мне все равно. Но когда в своей бригаде кто-нибудь матюка загнет, тогда хоть головой в прорубь. Бывает: кончим дом — радуйся душа! А я, поверите, этот дом третьей улицей обхожу. Боюсь, что из каждого окна вместо спасибо кукиш покажут… А еще такая есть болячка… Оно и говорить стыдно, а надо. Я бы этих стыдливеньких, что сами молчат да и на других шикают, я бы их носом в это дерьмо. Догадались, о чем я? — Алексей Павлович сердито посмотрел на меня и бросил, точно камень: — Тащат! Есть, есть нечистые руки. Схватишь одну, схватишь другую, а тут ехидный голосочек шепнет на ухо: «Что ты — всех умнее? Запомни, дурень, что от мелкого воришки нитка к большому тянется. А у того — клыки». Дома жена в сотый раз напоминает: «Что, тебя колхозные ворюги еще не научили?» Пошебаршу, пошебаршу, а когда уж не в силах терпеть, плюну. Ухожу на другую стройку. Какое-то время в глазах светлее.

— Вот он все повторяет, — Алексей Павлович ткнул пальцем в сторону Володиной кровати: — «У нас школа». Невдомек ему, что и стройка хотя без классной доски, а тоже школа. Приходят парни, девчата после его школы в нашу. И здесь уроки. Да еще какие! Что они увидят-услышат? Хорошую работу или мухлевание с процентами? Добрый совет или матюки? Еще и магарычники проклятые, сущая чума. Бережешь пацанов от этой заразы, а всех ли убережешь?

Алексей Павлович наклонился, пошарил у себя в тумбочке. Кряхтя выпрямился:

— Ох, поясница! Володя думает… Э-э, что говорить! У каждого свои заботы.

Он сказал: «у каждого», но я прочитал в его глазах недосказанное: «Тебе что? Сиди в тишине и пиши. Никакой пес на тебя не гавкнет».