Шрам на сердце

Ох, Алексей Павлович, дорогой сосед по тумбочке. Однако я тут же одернул себя. Какое я имею право его упрекать? Ведь я не раздумывал о благополучном житии отличного мастера-строителя. Мне тоже часто приходило на ум, что ему несравненно легче. Работай, строй на радость людям, а там, глядишь, в газете и по телевизору прославят. И не надо терзаться над каждой страницей. И не надо, разрывая сердце, спорить с тем, кто все знает, кто решает судьбу твоих страниц.

От чистого сердца скажу: не было во мне ни капли зависти. Я рад был так думать об Алексее Павловиче. Кто-кто, а он заслужил. Мне иной раз хотелось взять обеими руками его крепкую руку и сказать, что я преклоняюсь перед его честным умом и мужеством. Преклоняюсь? Меня даже передернуло, даже в горле запершило от этого заезженного слова. Я понимал: не нужны Алексею Павловичу пышные дифирамбы и преклонения. Он гнушается этим. Не хочет, чтоб кто-то снисходительно похлопывал его по плечу и в то же время провозглашал, что он, Алексей Павлович, не просто уважаемый товарищ, а его величество… А в прежние годы он с еще бо́льшим презрением смотрел на тех, кто называл его маленьким винтиком.

Словесные узоры — никогда и никому они не украшали жизнь.

Через два или три дня лопоухий опять сидел на лавочке, поджидал.

— Москалец, — крикнул он, когда мы вышли из палаты. — С тебя причитается…

— Опять с меня?

— Точно! Я ж, дурак, забыл сказать главное… Катря приехала. Твоя Катря… Ждет, скучает.

Москалюк побледнел.

— Катря? И не написала?

— Зачем же писать? Живой приветик… Так что причитается!

Москалюк бросил: «Идем…» Они отошли, но нам хорошо слышны были возгласы лопоухого Данилы, на голове которого красовалась огромная кепка.

— Живой приветик! Ждет, скучает…

А к Володе пришла жена. Я поздоровался с ней и поспешил дальше, хотя Ирина посмотрела на меня с доброй улыбкой.

Мне было стыдно. Сколько прошло дней, а я все еще не собрался поговорить с Володей. Что ему сказать и как сказать? Сложный и запутанный мир семейных отношений. Что может там разглядеть посторонний глаз? Любое вмешательство — это как прикосновение чужих холодных пальцев. Семейные арбитры, советчики, миротворцы и просто любопытные доброжелатели — кому они помогли?

Тем более что это Володя. Чувствительная, ранимая душа.

Уже не раз я его видел в окружении детей. Должно быть, только тогда он и был самим собой. Со своей справедливой строгостью и бескомпромиссной требовательностью. Прежде всего — к себе. Со своей добротой. Со своим вдумчивым словом, со своим умением слушать других. Живая душа, открытая для всего живого.

Как-то он мне рассказал: «В углу школьного двора двое мальчишек держат голубенка с подбитым крылом и спорят: кому из них за ним ухаживать? Наконец договорились — по очереди. Два дня один, два дня другой. Потом кто-то из них говорит: «Мне снилось, что я летаю, не на самолете, а взаправду. Лечу — немножко страшно, но как хорошо! Интересно, птицам снятся сны?» Другой на это отвечает: «Зачем им сны! Они ж сами летают».

А еще рассказывал мне о «проканцеляренной душе» той самой заведующей учебной частью его школы.

— По сравнению с ней робот — мыслитель. Цитаты из Макаренко, из Сухомлинского. Но я убедился: не читала. Макаренко «проходила» в вузе. Высказывания Сухомлинского взяты из статей в «Учительской газете». Кто-то за нее прочитал, а она — для ширпотреба! — себе выписала. При ней всегда записная книжка, и в случае чего: нате вам, пожалуйста — авторитетная цитата. А свое? Хотя бы одно свое слово.

— Послушайте, друг, — сказал я. — Такой человек достоин жалости. Она даже во сне не летает.

— Мне жаль детей! — резко ответил Володя. — Кто научит их думать? Кто привьет им независимость суждений? Эта особа радуется, когда весь класс — сорок живых душ — на какой-нибудь вопрос отвечает одинаковыми, заученными словами. Она радуется, а у меня темнеет в глазах… Оптовая педагогика! Один поэт сказал: сокол парит в одиночестве. А воробьи щебечут стаями. И, наверно, одинаковыми воробьиными словами. Кого растят? Молчащую воду?

— Что это такое — молчащая вода?

Володя махнул рукой:

— Когда-нибудь расскажу.

— Послушайте, Володя…

Но он перебил меня: